— Трудно найти более непохожих людей, чем мы с вами, — воскликнула Сашенька. — Ваша вера — царь, помещики и эксплуататоры. Вы — тайная рука самодержавия, этого отвратительного строя, который, я верю, скоро рухнет. Власть будет принадлежать народу!
— По правде сказать, Сашенька, у нас схожие взгляды на многие вещи. Я тоже понимаю, что многое надо менять.
— История изменит мир, это ясно как день, — заверила Сашенька. — Исчезнут классовые различия. Будет править справедливость. Цари, князья, мои родители и их загнивающий мирок, дворяне, такие, как вы…
Она прикусила язык — слишком разоткровенничалась.
— Правда, жизнь странная штука? Я бы так не говорил, если бы мы с вами не стремились к одному и тому же, Сашенька. Мы, вероятно, читаем одни и те же книги. Я обожаю Горького и Андреева. Маяковского.
— Я тоже обожаю Маяковского!
— Я был в «Бродячей собаке», когда он читал свои стихи, и знаете, я плакал. Разумеется, я был в штатском! Да, я расплакался от смелости и красоты его стихов. Вы, конечно же, бывали там, в «Бродячей собаке»?
— Нет, не была.
— Жаль! — Саган сделал вид, что удивлен и расстроен. — Кажется, Мендель не любит поэзию.
— У меня просто нет времени посещать прокуренные кафе, — угрюмо ответила она.
— Жаль, что я не могу взять вас с собой, — признался он. — Вы сказали, что любите Маяковского? Мое любимое:
Где пели птицы — тарелок лязги.
Где бор был — площадь
стодомным содомом.
Шестиэтажными фавнами ринулись в пляски Публичный дом за публичным домом. И она с энтузиазмом подхватила:
Бутафор! Катафалк готовь!
Вдов в толпу!
Мало еще вдов в ней
И вновь Саган:
Никто не просил,
Чтоб была победа
Родине начертана.
Безрукому огрызку кровавого обеда
На черта она?!
Сашенька вскочила на ноги, лицо ее раскраснелось от волнения, и Саган подумал: «Вот воплощение мятежной юности!».
— Ну-ну, а я-то полагал, что вы просто глупая институтка, — медленно проговорил Саган.
В дверь постучали, вошел Иванов и передал Сагану записку. Тот стремительно встал и, подняв облачко пыли, бросил бумаги на стол.
— Что ж. На этом все. Прощайте.
— Вы отправляете меня назад в камеру? Но вы же ни о чем меня не спросили! — Казалось, Сашенька была в ярости.
— Когда ваш дядя Мендель Бармакид завербовал вас в РСДРП? В мае 1916. Как ему удалось бежать? На оленьей упряжке, потом на пароходе, потом поездом (между прочим, билет второго класса!). Не волнуйтесь, товарищ Песец, нам и так все известно. Я больше не буду тратить время впустую на ваш допрос. — Саган сделал вид, что немного раздражен, хотя на самом деле был вполне удовлетворен результатами допроса. Он получил от встречи именно то, что хотел. — Но я чрезвычайно рад нашей беседе. Думаю, вскоре мы сможем вновь поговорить о поэзии.
15
Сашенька куталась в свой песцовый палантин и оренбургский пуховый платок, а старший надзиратель помогал ей надеть соболью шубу. Вновь ощутить гладкий шелк ее подкладки, почувствовать ее тепло, словно окунуться в парное молоко! Она вся задрожала от блаженства, едва слыша, что там вахмистр Волков бормочет о «политических» и уголовниках, швейцарском шоколаде и одеколоне «Брокар».
Сашеньке казалось, что в «Крестах» она провела уже целую вечность, хотя и суток не прошло после ее ареста. И когда вахмистр заявил: «Видите, я не просто тюремный надзиратель», ей внезапно захотелось его обнять. Он подал ее институтский ранец.
Когда Сашенька покинула здание тюрьмы, ей показалось, что у нее выросли крылья. Надзиратели кланялись. Дверь за дверью распахивалась, свет становился все ближе. Жандармы, умело обращаясь с ключами, висящими на связке, с лязгом отпирали замки. Жандарм у конторки даже взял под козырек.
Казалось, все желают ей счастья, как будто наступил день выпуска в институте.
Кто приедет ее встречать? Папа? Флек, семейный адвокат? Лала? Но не успела она даже поразмыслить, как попала в распростертые объятья дяди Гидеона, который танцующей походкой приближался к ней, кренясь то на одну, то на другую сторону, будто земля уходила у него из-под ног. Он окутал племянницу собственной шубой, его борода колола Сашенькину шею, Гидеон на радостях чуть не подбросил ее в воздух.
— Душенька! — проревел он, не обращая внимания на жандармов. — Вот и ты! Иди сюда! Тебя все ждут!
В эту секунду Сашеньке показался удивительно приятным исходивший от него запах коньяка и сигар, и она с наслаждением вдыхала этот аромат.
После тюремной духоты она ощутила колючий ветер северной зимы. Лимузин ее отца с цепями на колесах (чтобы не скользили по гололеду) тронулся им навстречу. Пантелеймон, в красном сюртуке с золотыми галунами, обежал вокруг, чтобы отворить Сашеньке дверь, и девушка, теряя силы, упала на кожаные, приятно пахнущие сиденья. В серебряной вазочке стояли гвоздики. Сашенька оказалась в объятиях Лалы, дядя Гидеон залез на переднее сиденье, хлебнул коньячку из фляжки и поднял трубку переговорного устройства.
— Пантелеймон, поехали домой, сердцеед! Крастакой матери Менделя! И революцию туда же, и всех чертовых идиотов! — Лала округлила глаза, обе пассажирки рассмеялись.
Когда они оказались на мосту, Лала протянула Сашеньке коробку ее любимого печенья и бабушкин еврейский медовик. Она жадно проглотила угощения, размышляя над тем, что еще никогда так не любила шпиль Адмиралтейства, великолепие рококо Зимнего дворца и золотые купола Исаакиевского собора. Она ехала домой. Она свободна!
* * *
На Большой Морской дядя Гидеон распахнул дверцу автомобиля, Сашенька побежала вверх по лестнице, мимо Леонида, старого дворецкого, у которого даже слезы на глаза навернулись, когда он кланялся в пояс молодой баронессе, как деревенский мужик молодой хозяйке. Гидеон бросил ему на руки свою пушистую шубу — дворецкий чуть не упал под ее весом — и приказал одному из лакеев стянуть с него сапоги.
Сашенька, чувствуя себя маленькой девочкой, которую время от времени показывали слишком занятому отцу, вбежала в его кабинет. Дверь была не заперта. Только бы он был там! Она не знала, что и делать, если его там не застанет. Но он сидел в своем кабинете. Цейтлин, в галстуке-бабочке и коротких гетрах, разговаривал с Флеком.
— Что ж, Самуил, начальник тюрьмы потребовал четыреста рублей, — говорил семейный адвокат, внешностью напоминавший жабу.
— По сравнению с тем, что ушло на Андроникова, это мелочь…
— И тут отец увидел Сашеньку.
— Слава Богу, ты дома, моя дорогая лисичка-сестричка! — выдохнул он, вспомнив одно из ее детских прозвищ. Он распахнул объятья, она бросилась к нему, почувствовала, как его коротко подстриженные усы щекочут ее шею, ощутила знакомый запах отцовского одеколона. Она поцеловал его в шершавую щеку. — Снимай шубу.
