— Почему ты так думаешь? — удивился Мендель.
— Если он подойдет ко мне на улице, я велю ему больше со мною не заговаривать, побраню его. Так мне следует поступить?
Слышалось лишь потрескивание керосиновой лампы. Мендель внимательно вгляделся в ее глаза, как священник в нечистую силу. Девочка, которую он знал с детства, была еще не расцветшим, но уже удивительным созданием. Он понимал, что Саган пытался ее завербовать, чтобы выйти на самого Менделя. Но планами ротмистра можно было воспользоваться в собственных целях — он не мог упустить шанс уничтожить Сагана, чего бы это ни стоило.
— Нет, не так, — медленно проговорил Мендель.
— Если комитет прикажет, я убью его из папиного браунинга или из маузера, который спрятан на Широкой. Позвольте мне!
— В конечном счете мы всех их поставим к стенке, — сказал Мендель. — А сейчас послушай меня. Может, ты никогда больше и не услышишь о Сагане. Но если он покажется на горизонте, поговори с ним, узнай, что ему известно. Он может принести пользу партии и мне лично.
— А если он попытается меня завербовать?
— Обязательно попытается. Сделай вид, что согласна.
— А если меня с ним увидит кто-либо из товарищей? — встревожилась Сашенька.
— Я проинформирую об этой операции Русское бюро ЦК. Будут знать лишь трое: я и еще двое товарищей. Боишься?
Сашенька покачала головой. В темноте ее глаза так и сияли. Он видел, что ее пугает и одновременно вдохновляет такое задание.
— А меня не убьют собственные товарищи — как предателя?
— Мы оба в опасности каждую минуту, — ответил он.
— В ту самую секунду, когда ты стал большевиком, ты покончил с обычной жизнью. Ты ходишь по горящим углям. Это как кинуться головой в омут. Мы — солдаты тайной войны, ты и я. Участники величайшей игры. Партия против охранки. Сделаешь так, как я сказал, — никакой самодеятельности; будешь докладывать мне о каждом слове. Ты знаешь наши законы. Будь бдительной. Бдительность — качество, присущее большевику. Ты вступишь в партию даже скорее, чем я полагал. Поняла?
Мендель старался, чтобы его слова звучали убедительно. Он протянул руку. Они скрепили договоренность рукопожатием. Ее нежная, тонкая, сильная рука напоминала маленькую птичку, которую легко раздавить. Спокойной ночи, товарищ.
Сашенька встала и надела шубу, накидку, сапоги, шапку и обернула голову шарфом. У двери она оглянулась, очень бледная и серьезная.
— Я бы не хотела, чтобы вы оберегали меня, потому что я ваша племянница.
— Этого и не будет, товарищ.
18
— Видишь вон там девчонку? — Старик с пунцовыми щеками, одетый в тулуп, повернулся к другому извозчику.
— Снова она. Она что, лечит сердечную рану?
— Работает здесь аль собирается банк ограбить?
— Может, она забронировала номер в гостинице?
— А может, она ищет ухажера, который знает, как почистить лошадиный зад и почем овес? Меня, например!
— Эй, барышня, выпейте с нами водочки!
Посреди Исаакиевской площади, недалеко от Большой Морской, где-то между Мариинским дворцом и собором, находилась шаткая деревянная хибара, выкрашенная в черный цвет, с брезентовой крышей, делавшей ее похожей на экипаж с поднятым капюшоном. Сюда, в туманное царство кипящих щей и пота, поздней ночью приходили выпить и поесть усталые извозчики.
Сашенька в жесткой каракулевой шубе и кожаной шапке сидела в одиночестве в трактире для извозчиков на Исаакиевской площади и бросала мелочь в прорезь шумного автоматического органа. Полилась песня «Янки-Дудль», потом какой-то вальс Штрауса, потом снова «Янки-Дудль». Закурив сигарету, она наблюдала за «роллс-ройсами» у дверей «Астории», смотрела, как падает снег, как лошади бьют копытами по льду, терпеливо ждут, а из ноздрей валит пар.
После встречи с Менделем прошло два дня. В одиннадцать к Сашеньке в спальню заглянула Лала.
— Гаси свет, дорогая, — сказала гувернантка. — Ты выглядишь усталой.
Она присела на кровать и, как всегда, поцеловала воспитанницу в лоб.
— Всеми этими книгами ты испортишь себе глаза. Что ты читаешь?
— Ох, Лала… когда-нибудь я тебе расскажу, — сказала Сашенька, свернувшись калачиком: она побаивалась, что гувернантка обнаружит, что под одеялом она лежит полностью одетая, готовая отправиться по делам.
Как только Лала уснула, Сашенька выбралась на улицу, села на трамвай, потом взяла извозчика и поехала на Петроградскую сторону. Она целый час провела в кружке рабочих Путиловского завода, а затем вместе с юным гимназистом и двумя токарями перевозила разобранный печатный станок в новый тайник на Выборгской стороне.
Оставался в запасе целый час свободного времени — Сашенька побродила по набережной Мойки, по своему любимому Поцелуеву мосту, мимо коричневато-желтого дворца Юсуповых, который, как никакое другое здание, выставлял напоказ кичливую роскошь кучки богачей.
Здесь она и зашла в трактир, потому что он был недалеко от дома, а она проголодалась.
Сашенька заказала уху, брынзу, кусок бородинского хлеба и чай — и стала прислушиваться, о чем болтают посетители.
Когда они обсуждали ее как женщину, она не совсем поняла, что они имели в виду. В маленьком окошке девушка видела собственное отражение и, как всегда, была недовольна. Она бы предпочла оставаться на улице, закутавшись в высокий воротник шубы, меховую накидку и надвинув на брови шапку.
«К черту тщеславие», — говорила себе Сашенька. Ей было наплевать, как она выглядит. Как и ее дядя Мендель, она жила ради революции. Куда бы она ни кинула взгляд, по улицам шли лишь те, кто только выиграет от величавого марша диалектики.
Она окунула хлеб и сыр в горчицу и зафыркала, когда горечь попала в нос. После она стала грызть кусок сахара и размышлять над тем, что она еще никогда не была так счастлива.
В детстве родители возили Сашеньку в Туробин к деду-раввину, Абраму Бармакиду. Она была очень маленькой, а отец еще не такой важной птицей. Они жили в Варшаве, где было много хасидов. Но никто не подготовил Сашеньку к средневековому царству Абрама Бармакида. Неистовый фанатизм, скупая радость, даже гортанный еврейский язык, мужчины с пейсами, шали с бахромой, габардиновые пальто, женщины в париках — все это испугало Сашеньку. Даже повзрослев, она боялась их средневековых заклинаний и предрассудков.
Однако сейчас она понимала, что колдовской мир ее деда ничем не хуже светского мирка ее отца, который вертелся только вокруг денег. С раннего детства ее шокировала несправедливость, которую она видела в усадьбе на Днепре. Распутство и невоздержанность, царившие в несчастливом браке ее родителей, казались Сашеньке типичной картиной загнивающей России и капитализма. Мендель спас ее от греха, изменил ее жизнь. Алексей Толстой написал: «Коль любить, так без рассудку, коль грозить, так не на шутку».
