— Хотите еще чаю, гражданин Цейтлин? А печенья? Фруктов? Мы очень ценим такие разговоры по душам. Что же, расскажите мне эти истории.
Молодой человек раскрыл карты. Гидеон осмелел.
— Я с удовольствием расскажу старые истории, но если вам нужен информатор, боюсь, я не подхожу для такой работы…
— Я вас прекрасно понимаю, — мягко ответил Могильчук, собирая бумаги.
Оттуда выпала фотография. Сердце Гидеона защемило. Это был снимок Муши, его любимой дочери, которая прогуливалась с Ровинским, режиссером театра имени Ленинского комсомола. Ровинский исчез в 1937 году.
Следователь быстро подобрал выпавший снимок, и тот исчез у него в папке.
— На снимке была Мушь! — воскликнул Гидеон.
— Со своим любовником Ровинским, — добавил Могильчук. — Вам известно, где сейчас Ровинский?
Гидеон покачал головой. Он ничего не знал о личной жизни Муши — дочь так была похожа на отца.
Он обязан защитить свою дорогую девочку.
Могильчук не стал отвечать на свой вопрос. Он лишь развел руками, как будто просыпал песок сквозь пальцы.
— Вы хотите, чтобы я рассказал все байки Менделя? — уточнил Гидеон. — Это займет всю ночь!
— Государство предоставит в ваше распоряжение целую вечность, если нужно. Вы мечтаете о Маше, о своей кошечке? Она слишком молода для вас и так требовательна! Она доведет вас до сердечного приступа. Нет, для вас безопаснее думать о своей дочери, когда будете рассказывать истории Менделя.
20
Прошло два дня. Сумерки упали на Патриаршие пруды. В духоте и полумраке вокруг прохладных прудов, держась за руки, прогуливались влюбленные парочки. Гравий хрустел у них под ногами, раздавался смех, кто-то играл на аккордеоне. Два старика, сидя совершенно неподвижно, не сводили глаз с шахматной доски.
Сашенька в белой шляпе и облегающем кремовом платье купила два мороженых, одно протянула Бене Гольдену. Они шли чуть в стороне друг от друга, но внимательный глаз сразу бы заметил, что они любовники, поскольку их тела двигались в унисон, как будто связанные невидимой нитью.
— Ты работаешь? — спросила она.
— Нет, фактически мне нечем заняться, к тому же у меня нет денег. Но, — тут он перешел на шепот, — я целыми днями исписываю твою великолепную бумагу! Можешь принести еще? Я так рад тебя видеть. Я так хочу поцеловать тебя, насладиться тобою.
Прикрыв глаза, Сашенька вздохнула.
— Мне продолжать?
— Не могу поверить, что мне хочется это слушать, — но так и есть.
— Я собираюсь сказать тебе нечто бредовое. Хочу сбежать с тобой к Черному морю. Хочу бродить с тобой по набережной Батума. Там есть шарманка, на ней можно играть наши любимые романсы, я бы подпевал. А когда зайдет жаркое тропическое солнце, мы сидели бы в кафе Мустафы и целовались. Никто бы нам не мешал, а в полночь старые знакомые татары повезли бы нас на своей лодке в Турцию…
— А как же мои дети? Я никогда их не брошу.
— Знаю, знаю. Это в тебе и привлекает.
— Ты бесстыжий развратник, Беня. Зачем я с тобой?
— Ты чудесная мать. Я всю жизнь вел себя отвратительно, ты — нет. Ты настоящая женщина из плоти и крови, партийная матрона, редактор, мать, баронесса. Расскажи, как дела в издательстве.
— Дел невпроворот. Женсовет планирует на декабрь мероприятия к шестидесятилетию товарища Сталина, мы готовим специальный выпуск журнала к Октябрьским праздникам. Мне удалось устроить Снегурочку в «Артек», она уже мечтает о красном галстуке. Но радостнее всего, что Гидеон вернулся домой.
— Не исключено, что он все равно обречен! С ним, возможно, играют в кошки-мышки.
— Нет. Ваня говорит, все будет хорошо. Товарищ Сталин на съезде…
— Довольно дешевой партийной демагогии, Сашенька, — настоял он. — У нас нет времени обсуждать твои съезды. Есть только сейчас! Есть только мы!
Они свернули за угол и неожиданно оказались одни.
Сашенька взяла его за руку.
— Ты ждешь наших встреч?
— Весь день. Каждую минуту.
— Тогда почему ты такой вредный и коварный? Зачем привел меня сюда?
Они подходили к арке, которая вела во внутренний дворик. Убедившись, что никто не видит, Беня увлек ее в арку, провел через двор в сад, к шаткой сторожке, в каких пенсионеры любят хранить семена герани. Он достал ключ.
— Это наша новая дача.
— Сарай?
Он засмеялся.
— Ты проявляешь буржуазные наклонности.
— Беня, я коммунистка, но когда дело касается занятий любовью, я становлюсь аристократкой, хочу я того или нет.
— Представь, что это тайная беседка князя Юсупова или графа Шереметева! — Он отпер дверь. — Только представь!
— Как ты даже на секунду мог подумать, что я… — Сашенька поняла, что те дни, когда они с Ваней жили в спартанских условиях на двухъярусных кроватях в крошечной комнатке общежития, давно прошли. Да, она большевичка, но заслужила роскошь. — Тут мерзко и воняет навозом.
— Нет, это новые духи мадам Шанель.
— А вот это похоже на грабли!
— Нет, баронесса Сашенька. Это инкрустированный бриллиантами камертон, изготовленный для самой государыни лучшими мастерами Дрездена.
— А что это за отвратительное старое тряпье?
— Одеяло? Это мех шиншиллы с шелковой подкладкой для удобства баронессы.
— Я сюда не войду, — твердо заявила Сашенька.
Гольден сник, но продолжал настаивать.
— А если я скажу тебе, что это вовсе не ерунда, что эта дверь ведет в тайный мир, где нас никто не увидит, никто не потревожит, где я буду любить тебя больше жизни? Знаю, это не дворец. Может, это жалкий сарай, но здесь я хочу поклоняться тебе, холить и лелеять тебя, не теряя ни секунды, ведь жизнь так коротка в этом мире, полном опасностей. Может быть, это прозвучит глупо, но я встретил тебя в расцвете лет. Я еще не стар, но уже не мальчик и знаю себя. Ты единственная женщина в моей жизни, женщина, которую я буду вспоминать и на смертном одре. — Неожиданно он стал серьезным и передал ей книгу, которую достал из-под полы пиджака — томик Пушкина. — Я приготовил его, чтобы ты навсегда запомнила эти мгновения.
Она открыла книгу — на странице с ее любимым стихотворением «Талисман» лежала засушенная редкая орхидея. Он процитировал Пушкина:
И, ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан».
— Ты не перестаешь меня удивлять, — прошептала она. Сашенька была так тронута, так страстно хотела его поцеловать, что у нее дрожали руки. Она вошла в сарай, ногой захлопнула дверь. Все здесь — инструменты, зерно, чьи-то сапоги — казалось таким живым, наполненным любовью, как сама Сашенька.
