Беня обнял ее; по его взгляду, по его губам она поняла, что он говорил серьезно, он на самом деле ее любит, и сейчас в своем маленьком мирке они наслаждались одним из тех священных мгновений, которые случаются раз или два в жизни, — если вообще выпадет такое счастье. Она хотела сберечь его, запечатать в бутылку и вечно хранить в памяти, чтобы всегда иметь возможность достать и пережить его заново, но она была так очарована, что даже эту мысль не смогла удержать. Она потянулась к Бене, стала целовать его снова и снова, пока не пришло время возвращаться. Но даже когда они расстались, она про себя повторяла:
«Сохрани мой талисман: в нем таинственная сила! Он тебе любовью дан». Она почти не верила, что кто-то мог посвятить ей подобные слова.
21
— Ну кто там еще? Я пожалуюсь в домком! Прекратите шуметь! Три часа ночи! — орал Мендель Бармакид, член Оргбюро ЦК партии, зампредседателя Комитета партийного контроля, депутат Верховного Совета. От громкого стука в дверь проснулась его дочь Лена и минуту лежала, улыбаясь до смешного театральной ярости отца. Она представила, как он стоит в своем древнем халате в рубчик, грязном и побитом молью.
Лена слышала, как он открыл дверь квартиры в Доме правительства на Набережной.
— Что случилось, Мендель? — позвала его жена Наташа. Теперь и мама проснулась; Лена ясно представила себе большую толстую якутку с выраженными монголоидными чертами лица, в синем просторном халате.
Родители с кем-то переговаривались. Кто бы это мог быть?
Лена спрыгнула с кровати, натянула алое кимоно, надела очки, вышла из комнаты, повернула за угол и направилась ко входной двери.
Она видела, как отец трет свои покрасневшие глаза и украдкой поглядывает на пузатого великана. В начищенных до блеска сапогах, в безукоризненной красно-синей форме НКВД, держа в одной руке кавалерийскую плеть, а в другой, унизанной дешевыми перстнями, — инкрустированный драгоценными камнями маузер, Богдан Кобулов свысока разглядывал семейство Бармакидов. Он пришел не один. Кто это? Чего они хотят, папа?
Не успел Мендель и рта раскрыть, как Кобулов уверенно прошествовал в квартиру; от запаха его турецкого одеколона у Лены защипало глаза.
— Добрый вечер, Мендель. По постановлению Центрального комитета вы должны пройти с нами. — Из-за сильного акцента, выдававшего в нем грузинского крестьянина, его с трудом можно было понять. — Нам необходимо провести обыск в квартире и опечатать ваш кабинет.
— Вы его не заберете, — сказала Лена, преграждая чекистам путь.
— Ладно! А ну назад! — велел Кобулов на удивление высоким голосом. — Если вы будете мне мешать и вертеться под ногами, я сотру вас всех в порошок, включая и эту кобылку. Для вас же лучше вести себя прилично. Есть вещи, которыми бы я с большим удовольствием занялся в этот ночной час, вместо того чтобы пререкаться с вами.
Он поиграл мускулами.
Лена вперила взгляд в курчавые волосы мучителя, в рукоять его пистолета, но отец положил руку ей на плечо и мягко убрал с дороги.
— Спасибо, Владлена, — презрительно усмехнулся незваный гость, назвав Лену полным именем.
— Добрый вечер, товарищи, — поздоровался Мендель со своим польско-еврейским акцентом, от которого он так и не избавился, — будучи членом партии с 1900 года, я подчиняюсь любым распоряжениям Центрального комитета.
— Отлично! — Кобулов издевательски осклабился.
Лена, которой исполнилось двадцать лет и которая училась в институте, почувствовала, как сильно этот необразованный чекист из какой-то грузинской деревушки ненавидит старых большевиков, советскую элиту, ненавидит их библиотеки, их мечтания, интеллектуальное превосходство.
— Я могу одеться, товарищ Кобулов? — спросил Мендель.
— Вам помогут ваши женщины. Один из моих парней проводит вас. Где оружие? — Лена знала от отца, что товарищ Сталин терпеть не может самоубийств.
— Наган на тумбочке у кровати, вальтер в кабинете, — прогудел Мендель, хромая назад в спальню.
— Я, пожалуй, сяду, — пробормотала Наташа. Она без сил упала на диван в гостиной.
— Мама! — воскликнула Лена. Наташа, что с тобой? — спросил Мендель.
— Ничего страшного. Лена! Пойди, пожалуйста, помоги папе одеться. — Наташа, тяжело дыша, опустила голову на диван.
Лена принесла матери стакан воды, посмотрела, как чекисты открывают ящики стола и на полу отцовского кабинета растут горы бумаги. В 1937–1938 годах в их доме каждую ночь производились аресты и рейды — она слышала, как глубокой ночью гудел лифт, видела, как у ворот останавливаются черные «воронки». На следующее утро на дверях квартир красовалась печать НКВД.
«ЧК защищает революцию, — как-то объяснял ей отец. — Никогда это ни с кем не обсуждай». Но аресты прекратились уже год назад, все закончилось. Должно быть, это какая-то ошибка.
— Мендель, — окликнул его Кобулов, — у вас есть письма в ЦК или вам из ЦК? Старые? — Он имел в виду письма Сталина.
— В сейфе, он открыт, — ответил Мендель из спальни.
К удивлению дочери, у отца хранилось несколько открыток от Сталина, отправленных им из ссылки, несколько записок двадцатых годов и отпечатанные на пожелтевших листах мемуары с похожими на паутинку примечаниями Менделя. Ее отец такой скромник. Он рассказывал о своих приключениях, но никогда не забывал упомянуть других.
— Лена!
Дочь прошла к отцу в спальню. Открыла шкаф и достала его костюм-тройку, мягкую черную фетровую шляпу, сапоги с усиленной союзкой, кожаный галстук, орден Ленина. Потом, стараясь ничем не выдать своих чувств, понимая, что ее поведение может усугубить положение отца, она помогла ему одеться, что обычно делала мать.
Одевался отец молча.
Потом поблагодарил:
— Спасибо, Леночка.
— В чем дело, папа? Ты знаешь? — спросила она и тут же пожалела об этом.
Он отрицательно покачал головой.
— Возможно, ни в чем.
Мендель вернулся в гостиную, поцеловал жену в лоб.
— Я люблю тебя, Наталья, — сказал он грудным голосом. — Да здравствует партия!
Потом повернулся к дочери.
— Я провожу тебя, — цепенея, произнесла Лена. В коридоре она помогла своему хромому отцу перешагнуть через гору разбросанных по полу фотографий, бумаг, писем и гранок известной книги ее отца «Большевизм и нравственность» — разорванный коллаж всей их жизни. Они спустились на богато украшенных, но скрипучих лифтах. Ночь была теплой. Величественно светился Кремль. Несмотря на поздний час, на Каменном мосту стояли влюбленные; из открытого окна огромного здания доносились звуки танго. Машин практически не было, стояли лишь «паккард» и черный «воронок» с надписью «Яйца, хлеб, овощи», двигатели обоих авто работали вхолостую.
На мокрых улицах комиссар госбезопасности Кобулов больше походил на сверкающую разноцветную статую из папье-маше на праздничной трибуне, чем на чекиста.
