Она снова уснула.
— Арестованная, встать! Положить руки так, чтобы мы могли их видеть.
Когда одних криков стало недостаточно — Сашенька продолжала спать, — надзиратели открыли дверь, растолкали Сашеньку, сбросили на пол.
Теперь она поняла: вот до чего опустилась ее партия.
Одну ночь без сна еще можно было вынести. Но на вторую ночь она почувствовала, что начинает терять ориентацию. Ее все время тошнило, с нее градом катил пот, она уже была не уверена: то ли заболела, то ли просто устала. Она спала даже стоя; надзиратели обнаружили ее спящей на параше, но даже тогда ее разбудили. Хуже всего было то, что ее одолевали страхи, они множились, как грибы после дождя: ее дети мертвы, потерялись, плачут без нее.
Бесконечно тянулись дни. Их выводили на прогулку на двадцать минут во внутренний двор; ей разрешили помыться; кормили три раза в день. Но, оставшись одна в камере, просыпаясь каждые несколько минут, она слышала голоса Снегурочки и Карло. Она не должна сдаваться. Ради детей. Их лица и запах не давали ей покоя. Она говорила себе, что уже потеряла их. План Сатинова провалится: они окажутся в одном из этих ужасных детских домов, изнасилованные, измученные, избитые, униженные, а потом, когда они вырастут, их расстреляют. Она должна признаться во всем, только бы это закончилось. Только бы дали поспать в холодной камере. Дети уже мертвы. Мертвы для нее, значит, и на самом деле умерли. Они ей больше не принадлежали. Дети потеряны навсегда.
Сашенька уже не принадлежала миру живых.
38
В Ростове-на-Дону, далеко к югу от Москвы, бледная худощавая немка из Поволжья в цветастой шали и простом летнем платье в очередной раз постучала в дверь начальника станции. Опять она притащила свои три чемодана и двоих детей: маленькую белокурую девочку и темноволосого мальчика, который цеплялся за ее руки. У них были печальные запавшие глаза.
Кабинет начальника станции находился рядом с неистовым хаосом, творившимся у билетных касс, где целыми днями толпились сотни разочарованных людей.
Этот кабинет с мягкими креслами, портретами Ленина и Сталина был оазисом спокойствия и цивилизации.
Несмотря на то что эта немка вот уже четыре дня появлялась здесь каждое утро, но так и не получила ни телеграммы, ни знака, никого не встретила, она продолжала приходить. Казалось, она наслаждается каждой минутой пребывания в этом чистом и спокойном месте. Начальник станции переглянулся с помощником и округлил глаза. Эта няня с детьми и чемоданами была лишь одной из тысяч человек, посеревших от отчаяния, приходивших сюда каждое утро в надежде получить сообщение «сверху», может, телеграмму от несуществующих родственников, утерянный багаж, который никто никогда не найдет, купить билет на поезд, который никуда не отправится.
— Товарищ Степанян, — обратилась она на четвертый день к начальнику станции. — Доброе утро. Я лишь пришла узнать, нет ли для меня телеграммы?
Начальник станции трижды поцокал языком и поднял глаза к небу. Он устало потянулся к деревянному ящику для входящих бумаг и, прищелкивая языком, пролистал пачку официальных сообщений, напечатанных на плотной желтой бумаге.
При этом он двигал губами, как будто читал каждую телеграмму.
Степанян был невысоким лысеющим мужчиной, который гордился своей красивой формой железнодорожника.
Ростов-на-Дону был важным центром, Степанян занял место начальника в 1938 году, когда все железнодорожное руководство между Москвой и Баку было арестовано и расстреляно как вредители. Сейчас у него не было ни малейшего желания терять свое положение в южном регионе. Но он не был бесчувственным человеком и насколько мог помогал порядочным советским гражданам, особенно детям, особенно сиротам. Следовало соблюдать осторожность: слишком много «вражеских элементов» — шпионов, вредителей, «врагов народа», одичавших урок — разгуливало по платформам его вокзала. К счастью, на такие случаи существовала железнодорожная милиция и НКВД. В первый же день он проверил у этой поволжской немки документы, просмотрел бумаги этих двух хорошо одетых детей, которых она везла в детдом под Баку. Они приходили каждый день, выглядели при этом с каждым днем все более и более голодными, грязными и жалкими. И сама няня, казалось, угасала на глазах.
— Я бы с удовольствием вам помог. С детьми все в порядке? — Степанян улыбнулся детям. — Вы двое как? Что у тебя здесь?
— Подушечка, — несчастным голоском ответила малышка.
— Ты на ней спишь?
— Я здесь плохо сплю. Мы живем у кухни, но хотим назад домой. Подушечка — моя подружка.
— Мы хотим к мамочке, — захныкал малыш, у которого был беспокойный взгляд ребенка, живущего на вокзале.
Эти слова, казалось, расстроили немку. Степанян посмотрел на нее — она отрицательно покачала головой и сразу стала собирать свои сумки, чтобы вернуться на платформу, где одна азербайджанская семья держала им местечко под навесом, возле столовой. Она попыталась скрыть неловкость, но начальник станции знал, что такое нужда и неуверенность.
— Спасибо, товарищ, — нарочито вежливо ответила женщина.
— Я загляну завтра.
Степанян встал и открыл перед ними дверь.
— Жаль, что не смог помочь, — извинился он. — Приходите завтра.
— Она фантазерка? Может, и нет никакой телеграммы? — спросил помощник, когда они ушли.
— Кто его знает? — Степанян пожал плечами.
Выпроводив посетителей и вернувшись за свой письменный стол, он защелкал языком. У него были важные дела.
* * *
Покинув кабинет, чумазая троица медленно побрела по платформе. Вокзал гудел от звука прибывающих и отбывающих поездов, повсюду раздавались свистки и шипение локомотивов.
Несмотря на годы коллективизации и репрессий, на вокзалах южного направления люди все еще проявляли поразительную человечность. Целые семьи сгрудились у своих пожитков, одни хорошо одетые, другие в лохмотьях, одни явно городские, другие — в крестьянских сапогах и рубахах. Билетов на поезда не хватало, они постоянно опаздывали; милиция проверяла и перепроверяла паспорта, печати в паспортах, высаживала тех, у кого не хватало необходимых бумаг или ловкости избегать встречи с защитниками правопорядка.
Им повезло, что погода стояла теплая, потому что железнодорожная платформа напоминала лагерь: здесь было много красноармейцев, рабочих, крестьян, детей — голодных, оборванных детей, детей откормленных, но потерявшихся, детей, сидевших на красивых кожаных чемоданах с понурыми, как у стариков, лицами, маленьких девочек с накрашенными губами и в коротких юбках, куривших сигареты и обслуживающих клиентов.
Столовая на вокзале предлагала еду для тех, у кого были деньги. В киоске, где сидел старый татарин, продавались газеты и сласти, а от ржавой колонки за платформой на Москву неизменно тянулись длинные хвосты очередей.
