— Это она! Она! — заявило создание удивительно ровным, учтивым и хорошо поставленным голосом. — Разумеется, я ее узнаю.
— Назовите ее имя! — тут же потребовал Родос.
— Она совсем не изменилась, даже похорошела.
— Говорите громче! Кто она?
Человеческая оболочка самодовольно ухмыльнулась Родосу.
— Думаете, я забыл?
— Хотите, чтобы я напомнил? — спросил Родос, пощипывая жесткие черные волоски, растущие из бородавки на подбородке.
— А что меня ожидает после допроса? Вы избавите меня от страданий?
Родос погладил себя по волосам.
— Если вы более не желаете состязаний по вольной борьбе… — Родос встал и заорал голосом, который выдавал маниакальную жестокость: — Как ее зовут?
Заключенный замер. Сашенька подпрыгнула и покрылась испариной.
— Вы снова будете меня бить? Не нужно. Это баронесса Александра Цейтлина — Сашенька, которую я когда-то любил.
Родос направился к двери.
— У меня назначена встреча, — сообщил он Кобулову.
— Желаю приятно провести время, — откликнулся тот. — Продолжайте, следователь Могильчук.
— Обвиняемая Цейтлина-Палицына, вы узнаете заключенного? — спросил Могильчук.
Сашенька отрицательно покачала головой.
— Заключенный, назовите свое имя! Петр Иванович Павлов. — Это был другой голос, из другого города, другого времени.
— Это не настоящее ваше имя, верно? — мягко стелил Могильчук. — Это вымышленное имя, под которым вы более десяти лет скрывались в облике учителя из Иркутска. На самом деле вы белогвардейский шпион. Посмотрите на обвиняемую и назовите свое настоящее имя.
42
Беня Гольден сидел на стуле перед следователем Борисом Родосом.
— Вас арестовали за измену и антисоветскую деятельность, — сообщил Родос. — Вы признаете свою вину?
— Нет.
— Почему тогда вас арестовали? Как думаете?
— Роковая цепь случайных обстоятельств и моя неспособность писать.
Родос хрюкнул и вчитался в свои бумаги.
— Значит, вы писатель, я правильно понял?
Неудивительно, что Могильчук хотел вас допросить. Я считаю вас просто грязным предателем и куском дерьма. Писатель, надо же! Беня не мог сдержать удивления.
— Два года назад я написал книгу рассказов «Битва за Испанию», она имела успех, потом…
— Да плевать мне на твои писания, жалкий говнюк! — брызгал слюной Родос. — Я вижу перед собой самодовольного жида, которого могу сломать как спичку. Я тебя в порошок стереть могу!
В этом Беня ни капли не сомневался. Родос со своей приплюснутой лысой головой, огромными плечами и короткими ножками напоминал ему гиену. Беня боялся потерять тех, кого любил: детей, жену, но больше всего — свою дорогую Сашеньку. Только их безопасность сейчас имела значение. Итак, за что вас арестовали?
— Я честно говорю: не знаю. Я жил в Париже, знаком с французскими и американскими писателями. Я знал также некоторых генералов, впоследствии арестованных, оказавшихся троцкистами.
— И? Не заставляй меня открывать ящик стола, где лежат дубинки, чтобы превратить твой жидовский нос в кровавое месиво. Я люблю вольную борьбу — так мы это здесь называем. Признавайся в своих преступных и аморальных деяниях — вот тогда я тебя и пальцем не трону. Рассказывай все про свои грязные делишки в номере 403 гостиницы «Метрополь».
— Что-о? — воскликнул Беня. Значит, его арестовали из-за любовной связи с Сашенькой? Гидеон предупреждал, чтобы он не связывался с женой чекиста. Но дело не могло принять настолько серьезный оборот, ведь не могло? Вероятно, его освободят или отправят в ссылку, подальше от Москвы — по крайней мере, он останется жив. Но Сашеньку надо защитить!
— Да-да, — ответил Родос, потрясая пухлой папкой.
— Нам известно все, вплоть до самых омерзительных деталей.
— Я понял. За всем стоит ее муж. Но она ни в чем не виновата, уверяю. Она не сделала ничего противозаконного. Она честный коммунист. — Беня вгляделся в лицо Родоса, но тщетно, с таким же успехом можно смотреть на кусок мяса.
— А кто утверждает обратное?
— Значит, ей ничего не грозит?
— Эта информация не подлежит разглашению, обвиняемый Гольден. Просто признайтесь, с чего все началось…
Беня молил лишь о том, чтобы Сашенька ни о чем не узнала. Может, она снова станет хорошей женой, какой была все эти годы. Пусть думает, что Беню арестовали как троцкиста, шпиона, пусть презирает его и забудет. Пусть продолжает жить в роскоши, служа делу партии.
Когда пришли его арестовывать, он вовсе не удивился. Он был так счастлив эти две недели с Сашенькой, но не верил, что это может длиться вечно, хотя и знал, что Сашенька — любовь всей его жизни.
Это была любовь, которая случается лишь однажды.
Когда его везли в тюрьму, он смотрел на проносящиеся мимо московские улицы, глаза блестели от слез. Светало, город пробуждался: грузовики собирали мусор, вахтеры посыпали песком ступеньки, дворничихи сметали рваные газеты, мужчина в комбинезоне перевернул бидон с молоком. Но красные звезды Кремля, которые освещали «их» номер в «Метрополе», принадлежали только им с Сашенькой. Сейчас его подвергнут настоящей пытке, разорвут на кусочки, тело его остынет.
Сашенька будет в безопасности, эта удивительная женщина, которую он любил. Никто никогда не узнает, что было в их сердцах, сколько бы их ни били. То, что Сашенька не попала в тюрьму, как и его собственный ребенок, означало, что он будет продолжать жить, пока жива она. Она никогда не говорила, что любит его, но он надеялся, что это так… Почему он не может услышать «да», когда его впереди ждут такие муки?
Она заставляет его ждать своего ответа, возможно, целую вечность, возможно, уже в другом мире.
Сейчас он задавался вопросом: что он должен говорить? Как защитить Сашеньку? Или она не нуждается в защите? Что сказано по этому поводу в его «Пролетарском справочнике правил поведения во время адюльтера»? Он вспомнил, как они с Сашенькой смеялись над «Справочником».
— Разоружайся и давай признавайся! — закричал Родос. Внезапно он выдвинул один из ящиков стола и два раза ударил Беню по лицу черной резиновой дубинкой.
Беня упал на пол, из рассеченной щеки на выскобленный бетон хлынула кровь. Родос без передышки, сапогами разбил Бенин нос — кровь брызнула фонтаном, резиновая дубинка «ходила» по лицу, почкам, паху и снова по лицу.
— Сашенька! — застонал он, с каждым ударом понимая, что Сашенька не на свободе, что она где-то здесь, недалеко, и тоже страдает — вот это совершенно его добило. — Я люблю тебя! Где ты?
43
