Ей хотелось вернуться, сесть на катамаран и отправиться на стоянку, чтобы выяснить, чей это был катер и что ему тут понадобилось.
Она сама не понимала, отчего вдруг занервничала, но в душе внезапно поселилась глухая тревога. Это чувство не проходило, и она подумала: война вот-вот докатится и до нас.
Затонувшая дорога свернула под уклон, и они последовали туда, куда она вела, погружаясь все глубже; тюк, тюк снова зазвучало в ушах, сопровождая их путь к развалинам.
Когда Хисако Онода было шесть лет, мама взяла ее с собой на концерт симфонического оркестра в Саппоро; оркестр NHK
[3]
исполнял произведения Гайдна и Генделя. Хисако была в детстве непоседливой и довольно непослушной девочкой, поэтому усталая мать боялась, что дочка долго не высидит на концерте, а сразу начнет вертеться, ерзать и хныкать, так что придется выводить ее из зала после первой же пьесы, однако этого не случилось. Хисако сидела смирно, не сводила глаз со сцены, не шуршала такара-букуро
[4]
и, к удивлению матери, внимательно слушала музыку.
Когда концерт закончился, она не стала хлопать вместе со всеми, а принялась есть жареное тофу
[5]
из своего пакета. Все слушатели поднялись с мест, ее мама тоже встала и громко, весело захлопала, быстро взмахивая ладонями и знаками призывая дочку тоже встать и поаплодировать. Но девочка так и не встала, а продолжала сидеть среди возвышавшихся вокруг вежливо-восторженных взрослых, поглядывая на них со смешанным выражением удивления и раздражения. Когда аплодисменты наконец стихли, Хисако Онода показала пальцем на сцену и сказала матери:
— Пожалуйста, я хочу такую же!
Мать сначала растерялась, в первый миг она решила, что ее, судя по всему, талантливая, но, несомненно, беспокойная и непослушная дочка просит, чтобы ей подарили целый симфонический оркестр, и только после долгих терпеливых расспросов она поняла, что ребенок хочет виолончель.
Затопленная деревня, покрытая илом и водорослями, казалась окутанной густым и плотным туманом. Дома, стояли с проваленными крышами, осыпавшаяся черепица морщинистыми бороздками проступала под серым слоем донных отложений. Она подумала, что дома внизу выглядят маленькими и жалкими. Вид разрушенной улицы невольно вызывал сравнение с двумя рядами гнилых зубов.
Самым большим зданием была церковь. Крыша исчезла, как будто ее просто сняли, внутри не видно было никаких обломков. Филипп спустился туда сверху, взбаламутив воду над плоским каменным столом, который когда-то служил алтарем, над ним медленно закрутилось облако грязи и лениво потянулось кверху, словно дым из печной трубы. Она вплыла через узкое окно и потерла рукой стену, проверяя, нет ли под слоем грязи росписи. Но там ничего не было, стена оказалась совершенно белой.
Она посмотрела, как Филипп обследует ниши за алтарем, и попробовала представить себе эту церковь полной народу. Сияющее над крышами солнце, льющийся в окна свет, и толпа в воскресных нарядах заполняет церковь, люди поют, слушают проповедь священника, затем вереницей выходят. Наверное, среди летнего зноя тут царила прохлада, кругом белизна, чистота. Но представить все это было трудно. Тусклый свет, проникающий сквозь толщу воды, сплошной покров серого ила, глухая тишина — все здесь, казалось, отвергало самую возможность иного прошлого, в котором жива была и церковь, и деревня, внушая, что изначально все было здесь, как сейчас, а человеческие голоса и солнечный свет на улицах, обтекаемых тогда только ветром, напротив, были лишь сном — мимолетным младенческим всплеском жизни, которой не суждено было достигнуть зрелости и которая сгинула, навек погребенная под водой.
В ее мысли врезался сверлящий треск мотора. Звук был далеким, еле слышным и вскоре затих. Она представила себе, как слабый рокот эхом отдается в стенах церкви — единственное подобие музыки, еще звучащее в стенах этого здания.
Филипп подплыл к ней и показал на свои часы; они направились к поверхности, прощально махая ластами оставленной внизу церкви.
Катамаран, подскакивая на волнах, несся к трем стоящим на якоре судам. Она сидела на носу и неторопливо сушила волосы, наблюдая, как приближаются корабли.
— Может, это были солдаты национальной гвардии. — Она повернулась и взглянула на Филиппа. — Но судя по звуку, это судно было покрупнее нашего катамарана.
— Возможно, — спокойно кивнул Филипп. — Однако они шли не из Гатуна. Может быть, из Фрихолеса.
— «Фантасиа»? — улыбнулась она в ответ, глядя на его загорелое лицо с маленькими морщинками вокруг глаз, из-за которых он казался старше своих лет.
Филипп нахмурился.
— По-моему, она должна прийти не раньше, чем завтра, — сказал он, пожимая плечами.
Она снова улыбнулась.
— Ничего, сейчас приплывем и узнаем.
Он кивнул, но хмурое выражение опять промелькнуло на его лице. Филипп смотрел мимо нее следя за курсом. В озере встречались топляки, набухшие от воды бревна, которые могли перевернуть катамаран или сломать подвесной мотор. Хисако Онода разглядывала лицо мужчины и вдруг поймала себя на мысли, что ей пора бы отправить очередное письмо матери, надо будет написать сегодня же вечером. На этот раз она, пожалуй, расскажет о Филиппе, а может, и нет. Она почувствовала, что краснеет.
«Как глупо! — подумала она. — Мне сорок четыре года, а я все еще стесняюсь сказать матери, что у меня есть любовник. Милая мама, я нахожусь здесь, в Панаме, в эпицентре войны. Я ныряю с аквалангом, у нас бывают вечеринки, мы видим, как стреляет артиллерия и пускают ракеты, а иногда над нами с ревом пролетают самолеты. Питаюсь хорошо, погода в основном теплая. Целую, Хисако. P.S. У меня есть любовник».
Французский любовник. Женатый французский любовник, который к тому же и младше ее. Ну и ладно!
Она посмотрела на кончики своих пальцев, которые от долгого пребывания в воде сморщились, как после ванны. «Зря я, наверное, отказалась лететь на самолете», — подумала она, растирая руки.
— Хисако! Ну, Хисако! Ведь это же всего каких-то три-четыре часа!
— До Европы?
Лицо господина Мории при этих словах выразило отчаяние. От волнения он даже замахал своими толстенькими короткопалыми ручками.
— Ну, не намного больше. Я что? Справочное аэропорта?
Он тяжело поднялся со стула и подошел к окну, где сидел на корточках рабочий, чинивший кондиционер. Господин Мория вытер лоб белым платком и стал глядеть, как молодой механик разбирает сломавшийся прибор и раскладывает его части на белой тряпице, которую он постелил на желтовато-коричневое ковровое покрытие.
