— Вздор! — Голос Грейвса внезапно перешел на лай, и Могенс явственно ощутил клокочущую ярость в том, кто стоял в тени всего в нескольких шагах от него. Грейвс помолчал одну-две секунды, а когда заговорил снова, почти справился со своим гневом. — Что ж, после того как ты рассказал мне, чего не можешь, Могенс, почему бы просто не показать, что ты можешь. — За этими словами последовал широкий жест. — Ну, не робей! Я верю в твои способности. Больше, чем в тебя самого.
Могенс был уже близок к тому, чтобы развернуться и уйти. Но вместо этого он подошел к небольшому фрагменту стены, освещенному единственной лампочкой.
И произошло нечто невообразимое: едва он глянул на полустертые символы, их значение стало ему понятно.
Все происходило не так, как в прошедшие два дня, когда он стоял за конторкой и сравнивал свои наброски, сделанные здесь, внизу, с рисунками в книгах Грейвса. Чувство, переполнявшее его, было на этот раз много интенсивнее и глубже, чем все, испытанное до сих пор. Нет, он не понимал слова, скрытые за символами. Это было бы невозможно. Ни одно человеческое существо не могло бы понять слова того древнейшего языка, да даже произнести. Его разум был бы расколот, как хрусталь под молотом Тора.
Но он понимал историю, которую повествовали эти непроизносимые слова…
— Они не были египтянами, — пробормотал он. — Это место много древнее, Грейвс. Ты это чувствуешь? — Он не оборачивался к Грейвсу, но знал, что тот согласился. — Они были здесь задолго до того, как появилось человечество. И они снова будут здесь, когда сотрется последнее напоминание о людском племени. Они те, которые были, есть и вечно пребудут. Они умерли, но живут. Живы, но неоживленны. Они спят в своих темницах глубоко в чреве земли и на дне океана и ждут того дня, когда разорвут свои цепи и снова займут свое исконное место властелинов вселенной.
Без участия его воли голос Могенса стал однозвучным, перешел в монотонное пение, то нарастающее, то ослабевающее, словно он не считывал повествование этих рисунков, а читал литанию,
[16]
следуя образцу звуков, которые древнее самого солнца и не предназначены для человеческой гортани. Его горло саднило от чужеродных гуттуральных
[17]
созвучий, которые на самом деле ничтожно мало походили на звучание тех слов, для которых они были уготованы, и человеческая часть его души корчилась и содрогалась от каждого слова, каждого каркающего звука и каждого сдавливающего гортань слога этого допотопного запретного языка, как загнанный зверь.
И, несмотря ни на что, он был не в силах замолчать. Слова, раз начав извергаться из него, лились неудержимым потоком. Как будто в нем угнездилось насекомое-паразит, которое незаметно развивалось из яйца в личинку, чтобы прожорливыми челюстями прогрызть себе путь к свободе — так рвались они из его нутра, терзали кровоточащие губы и расцарапанное омерзительными словами и кощунственными слогами горло и повествовали историю тех, кто пришел со звезд, когда этот мир был еще юн и населен иными тварями, столь же чуждыми будущему человечеству. И теперь пришельцы ждали того дня, когда их темный бог, который погружен в сон во дворце на океанском дне, разорвет путы смерти и вновь обретет власть над своим исконным царством. Он вещал о других, могучих существах, которые тоже пришли со звезд и оспорили у старых богов место под солнцем; и сокрушительные войны непрестанно раздирали планету, опустошая ее, пока она не превратилась в пылающий шар из спекшихся шлаков и раскаленной лавы. И на ней повторился вечный цикл заново рождающейся жизни, и это были создания, невообразимо чужие и такие злобные, что один взгляд на них нес в себе смерть…
Но все когда-то кончается. Слова иссякли, а Могенс чувствовал, как по его гортани сочится и стекает вниз горькая желчь и кровь с привкусом меди. Он шатался от слабости, и он чувствовал себя измученным и опустошенным превыше человеческих сил.
Однако конец еще не настал. Когда отзвучали слова, по церемониальной палате начала расползаться жуткая давящая тишина, тишина, которая была настолько глубокой и всеобъемлющей, что звенела в ушах, а под ней выползло нечто — что-то древнее и злобное, разбуженное словами, и теперь оно противилось тому, чтобы вернуться назад, в могилу.
Не он, а Грейвс стал тем, кто пробил перехватывающее дыхание молчание.
— Так, значит, ты расшифровал всего лишь несколько слов? — насмешливо спросил он. — Мне, наверное, надо радоваться, что так мало. Если бы ты перевел еще больше, нам не хватило бы времени до ближайшего полнолуния.
Могенс же все еще безуспешно пытался уразуметь, что с ним только что произошло. Ему казалось, что находится посреди кошмара, в котором он проклят на роль зрителя. Неуклюжая попытка Грейвса разрядить напряжение насмешкой не удалась. Наоборот, все стало еще хуже. Но у Могенса не было сил поставить его на место.
— Я этого не переводил, — мучительно выдавил он. Он попробовал покачать головой, но даже на это незамысловатое движение сил не хватило, остался лишь намек на него.
— Да и говорил не совсем ты, Могенс, — согласился с ним Грейвс. Ему удавалось и дальше сохранять ироничный тон, но в то же время в его голосе слышалась некая дрожь. — Боже правый, Могенс, что это было? Ничего подобного я еще не слышал.
Могенс ответил не сразу, однако причиной тому была не только боль в израненном горле. То, что он разбудил своим речитативом, все еще присутствовало здесь.
— Не знаю, — пробормотал он. — Я даже не уверен, что это вообще был я. Это было…
Голос ему отказал, и он почувствовал, как дрожит всем телом. Тщетно пытался он унять дрожь в руках и коленях. Нечто коснулось его, и от этого прикосновения что-то в нем заледенело.
— Я не знаю, что это было, — наконец справился он со своим голосом. — Это… — он искал и не находил слов. Возможно, потому что в человеческом языке не было слов, чтобы описать тот необъятный ужас, который охватил его. Который все еще держал его.
— …вселилось в тебя, — предположил Грейвс, когда так и не дождался продолжения.
— Почему… почему ты так говоришь? — запинаясь, взбунтовался Могенс.
— А разве это не так? — парировал Грейвс. Он склонил голову набок. Его лица Могенс все еще не мог разглядеть, потому что Грейвс, по какой-то непонятной причине, по-прежнему старательно избегал света, однако голос звучал до непристойности возбужденно.
— Чепуха, — возразил Могенс.
Но это прозвучало как-то вяло. Кого он хотел этим убедить? На Грейвса, по крайней мере, это не подействовало. Он вдруг начал размахивать обеими руками, а его голос взвился до пронзительного тона:
— Именно так, неужели ты не понимаешь, Могенс?! Ты ведь сам сказал: никому не под силу изучить абсолютно неизвестный язык, и всего лишь за три дня! А тебе это удалось! Разве ты не видишь, что одно с другим не сходится?
