– Ты, главное, верь и надейся. У Бога много дверей. Если Он закрывает одну, то обязательно открывает другую.
Женщина запереливалась глазами, наклонилась к Тамар, что-то зашептала невнятной скороговоркой. Девочка робела подойти ближе, но навострила ушки. Правда, ничего, кроме туманных «у вас… у вас…», разобрать не смогла. Тамар покосилась на правнучку, прервала словопоток женщины:
– У каждого свой путь. И свой крест. Главное – не отчаиваться.
– Хорошо, – мелко закивала та, повернулась и пошла, прижимая к груди сумку. Слишком высокая, слишком крупная, она ступала медленно и тяжело, словно несла на плечах непомерную ношу. Тамар проводила ее долгим взглядом, вздохнула, покачала головой. Потом вспомнила о Карапете, резко обернулась.
– Карапет!
Обрадованный тем, что его оставили в покое, постовой давно уже перебежал улицу и снова переминался с ноги на ногу под тенью клена. От окрика Тамар он заметно занервничал, снова покраснел.
– Карапет, – не обращая внимания на его смущение, продолжила перекрикивать тарахтящее сельское движение Тамар, – передай своей матери, пусть делает компрессы! Из разбавленного яблочного уксуса! Обязательно хлопковой тканью – другая не пойдет. Только пусть прикладывает компрессы к пяткам, а не к голове! Запомнишь?
Карапет энергично закивал.
– Пошли, – обратилась Тамар к правнучке, – лопату вместе понесем, теперь уже можно мне помогать.
– Нани, а что тебе та женщина сказала? – Девочка повисла на черенке лопаты, пошла медленным шагом, приноравливаясь к скорости прабабушки.
– Детей у нее нет, а она очень хочет. Я и сказала ей, чтобы верила и надеялась.
– А почему у нее нет детей?
– Небось теплого белья не носила, вот и застудила себе живот. В холод обязательно надо носить теплое белье. Понятно?
– Понятно. Ты себе небось ничего не застудила, поэтому у тебя много детей, целых пять!
Тамар улыбнулась, пригладила спутанные волосы правнучки:
– Ты ж моя умница. И красавица!
– А я на тебя похожа?
– Нет, ты на Петроса похожа. Чего приуныла, у тебя очень красивый отец.
– Знаю. Просто я хотела на тебя быть похожей. У тебя вон какие косы длинные.
– Косы можно отрастить. И потом я тебе скажу по большому секрету, только ты никому не говори. Я бы тоже очень хотела, чтобы ты была похожа на меня. Просто Бог решил, что тебе лучше быть похожей на отца.
– Почему?
– А я знаю? С Богом не спорят. Раз решил, значит, так и надо.
Они пошли вверх по длинной, вымощенной камнем улице. Улицу эту собственноручно вымостил покойный муж Тамар – Амаяк. У него когда-то был небольшой участок у реки, такой каменистый, что этого камня хватило на постройку двух домов. А потом еще на целую улицу осталось. Амаяк колол камни тяжелым молотом, отсекая лишнее, перевозил на телеге в городок и сначала один, а потом с помощью соседей приводил в порядок дорогу к холму. Это была единственная вымощенная булыжником улица Берда. Она тянулась вверх, к макушке Хали-кара, и обрывалась на подступах к большому ельнику. Амаяк очень любил этот ельник, проводил там много времени – ухаживал за деревьями, подкармливал белок и ежей, следил за чистотой. Его не стало ровно в тот год, когда умерла старшая сестра Девочки, – Амаяк оплакивал правнучку так, как не оплакивал никого и никогда – ни родителей, ни свою преданную и любимую Антарам, ни замученного до смерти двадцатилетнего брата, – в сравнении с такими потерями смерть больного восьмимесячного младенца казалась счастливым исходом, но Амаяк не умел или не хотел с этим смириться, он ушел следом за правнучкой, через неделю – колол дрова, замахнулся топором и упал, сраженный невыносимой болью в сердце. Каждый год, когда ели обвешивались крупными нежно-салатовыми шишками, Тамар собиралась на вершину Хали-кара, гуляла по ельнику, разговаривала с деревьями, обрывала несколько шишек, приносила домой, оставляла одну себе, другие отдавала Вере, Вера расставляла их по дому – на полках, на подоконниках, они лежали там долго, до следующего лета, – живые, пахнущие смолой и еловым духом, большие, с мужской кулак, с сердце прадеда шишки, привет из безмолвного мира навсегда покинутых надежд.
Амаяк
1
Когда они добрались до подножия ущелья, Сето встретил Тамар с таким потерянным видом, что у нее язык не повернулся отругать его. Осел понуро всхлипывал, мелко вздрагивал ушами и куцым побитым молью хвостом. Витька гладил его по шее, успокаивал.
– Вот старый дурень! – покачала головой Тамар. – А если бы с ребенком случилась беда? Что бы я ее родителям сказала?
– Но ведь обошлось! – заступилась за Сето Девочка.
– Обошлось? Тогда, может, еще раз прокатишься?
– Еще чего!
– То-то!
Тамар погладила осла по холке:
– И-иих, барабанная ты шкура! Пошли!
Когда Тамар выходила замуж за Амаяка, все ее скромное имущество: два платья, две косынки, кривобокий медный чан и несколько стеклянных стаканов с подстаканниками – уместилось в небольшой хурджин
[14]
. А к хурджину, придавая бесспорной весомости приданому Тамар, прилагался тогда еще молодой Сето. Амаяк так и забрал ее из дома – на осле: перекинул через плечо хурджин, усадил молодую жену в седло, взял осла под уздцы и привел к себе. На долгие годы Сето стал незаменимым помощником по хозяйству – Амаяк возил на нем с участка воду, песок и камни, ездил в Казах и Иджеван – по бесконечным делам, часто уступал осла родственникам и соседям в посевной сезон. Сето безропотно тащил на себе тяжелый плуг, вскапывая влажную после сошедшего снега, скупую на урожай высокогорную землю. Он был покладистым и спокойным ослом и лишь к старости стал капризничать. Иногда мог заупрямиться и не выходить из хлева или даже лягнуть, если его доставали. Но потом всегда одумывался и долго кряхтел – каялся.
Вот и сейчас, тяжело вздыхая, он понуро поплелся за своей хозяйкой. Следом, держась от него на почтительном расстоянии, пошли дети.
– Не ушиблась? – спросил Витька.
– Нет. Только крапива покусала.
– Чешется?
– Ага. Нани сказала – надо речной водой укусы промочить. Тогда быстрее пройдет.
Путь их лежал к фруктовому саду, который когда-то принадлежал Амаяку. Зеленый, обсаженный по периметру кизилом, орешиной, яблоневыми и айвовыми деревьями участок находился на правом берегу реки, сразу за мостом. Раньше это был ни к чему не пригодный клочок земли, но Амаяк очистил его от камней, навез благодатной почвы, посадил деревья. За десять лет каторжного труда превратил его в зеленый сад. Он проводил там каждую свободную минуту – поливал, ухаживал за деревьями, косил траву. Возню с землей искренне считал отдыхом. Амаяк был сильным и могучим крестьянином – всю жизнь проработал на лесопилке, валил огромные, в несколько человеческих обхватов деревья. После войны, из-за полученного в бою тяжелого ранения, не смог вернуться на прежнее место работы. Пришлось устраиваться продавцом в продуктовую лавку. День Амаяк проводил в крохотном, полусыром, плохо освещенном помещении магазинчика. Ему там было тесно и неуютно, донимало безделье – приученный с детства к тяжелому крестьянскому труду, он не представлял, как можно дни напролет сидеть за прилавком, перекидываясь дежурными фразами с редкими покупателями и отпуская им продукты. Чтобы не свихнуться от праздности, Амаяк скрашивал время чтением. В свое время он, с отличием окончил четыре класса сельской школы, прекрасно рисовал, обладал хорошим музыкальным слухом. Каждый год из Тифлиса в Берд приезжали люди, чтобы забрать талантливых детей в Нерсесяновскую семинарию. Они сразу отобрали Амаяка, когда он окончил школу, – уж больно им приглянулся этот умный, любознательный и прилежный мальчик. Но у отца Амаяка, Василия Меликяна, денег на обучение младшего сына не было – те малые средства, которые он зарабатывал тяжелым кузнечным трудом, уходили на старшего, Гарегина, учившегося к тому времени в Бакинском университете. Поэтому он отказался отдавать им младшего сына. Амаяку ничего не оставалось, как согласиться с решением отца. Он не роптал – кому-то из сыновей нужно было оставаться дома, чтобы помогать со скотом и работой на кузне. Тифлисцы не сразу смирились с отказом Василия, они несколько раз, в надежде переубедить его, приходили в кузню, впрочем – всегда тщетно. Отчаявшись, перед самим своим отъездом попросили священника тера Согомона поговорить с кузнецом. Тер Согомон согласился со скрипом – отношения с Василием у него были испорчены давно и бесповоротно. Василий Меликян ни в грош не ставил авторитет церкви – отказывался платить положенную десятину, игнорировал воскресные службы, а тера Согомона при встрече обзывал побирушкой. Поэтому, столкнувшись с деревенским кузнецом на улице, священник предпочитал, не поднимая глаз, проходить мимо или сворачивать за угол. Ссориться с Василием он не хотел, ведь этот безбожник – надо же было такому случиться – приходился ему двоюродным братом.
