– О чем он?
– О нашем князе, – буркнул тот, не оборачиваясь.
Владимир насторожился, прислушался. Кощюнник пел о любви и
верности, о силе духа, о великой боли и тревоге. Анна слушала зачарованно.
– О войне, что ли? – спросил Владимир снова.
Мужик недовольно дернул плечом, раздраженный, ходят тут
всякие, мешают слушать.
– О войне и подвигах лизоблюды поют в княжьих
хоромах, – ответил он грубо, но негромко. – А это о нашем мужицком
князе! Который из земли вышел, силу непомерную от нее взял… Змея царьградского
побил, царевну заморскую несказанной красы спас, с собой из-за тридевяти земель
привез…
Владимир втянул голову в плечи. Анна сдавленно хихикнула,
поняла, потянула его назад. Владимир на цыпочках попятился, страшась, что
обозленный мужик обернется. Нет, слушает зачарованно. Да и песня хороша… Когда
за серебро и злато, то складывают куда хуже.
Он пятился, прижимая Анну, но чувствовал, как уши
вытягиваются на локоть, стараясь уловить слова о таком герое. Народ гордится,
что он был холопом, как и они, страдал и недоедал, как и они! Будь он рожден на
троне, так бы не любили. И брак с принцессой Анной сочли бы само собой
разумеющимся. О нем поют не потому, что ему много дали, а что сам всего
добился.
Анна вскинула сияющее лицо. В огромных глазах блистали и
лучились звездочки. Пухлые губы казались темными, как спелые вишни.
– О, Вольдемар…
Он поцеловал ее нежно и трепетно, она надолго замерла в его
объятиях, шепнула:
– О тебе поют!
Он ответил хриплым голосом, скрывая неловкость:
– О базилевсах положено петь.
– Вольдемар, – возразила она горячим, как ветер
пустыни, шепотом, – у нас о правителях поют только из-под палки! И за
большие деньги. А чтобы пели вот так сами, для себя, для своего удовольствия и
своей гордости… никогда! Ты уже не просто народный герой… ты сказочный герой!
Не зная, что возразить, он поцеловал ее долго и жадно,
вскинул на руки и понес во дворец. Она положила головку ему на плечо. Владимир
что-то вспомнил, засмеялся:
– Вепрь… помнишь старого начальника дворцовой стражи?
Он как-то прижал нас с Олафом к стене. Допытывался, почему мы важнее, чем
священная особа императора? Ведь убить правителя такой огромной империи – это
изменить историю…
– И что вы ему ответили? – спросила Анна живо.
– Да так, отмычались. А теперь я смог бы ответить.
– Ну-ну!
– Мы в самом деле важнее. Олаф уже не этериот, верно?
Войско поднимет его на щит как грозного конунга викингов. Я двинул огромное
войско на южные рубежи… Это мы двое делаем историю! А какой император в
Византии – есть ли разница? Все равно Царьград скоро станет моим городом. А мои
воины будут мыть сапоги в Дарданеллах!
Глава 44
Проснулся поздно утром, чего с ним не случалось уже много
лет. Анна еще спала, раскидавшись среди роскошных подушек. Черные как смоль
длинные волосы разметались. Владимир наклонился, стараясь даже не дышать, чтобы
не разбудить, бережно коснулся губами ее волос.
Нежный запах проник, казалось, прямо в сердце. Впервые за
годы злая боль, что так прочно вгнездилась в сердце, что уже и не мыслил жизни
без нее, не разъедала сердце. Он был снова цельным человеком. Та половинка, что
жила в Царьграде, воссоединилась с его сердцем.
Замирая от страха, что она проснется, он нежно и
благоговейно целовал ее волосы, украдкой следил за бесконечно милым лицом. Оно
было столь совершенно, что просто вселяло в его сердце страх. Люди не могут
быть настолько безупречны!
Вдруг он заметил, что ее длинные ресницы чуть подрагивают.
Пухлые губы слегка изогнулись, и он понял, что она лишь притворяется спящей.
Притворяясь, что целует, он бережно взял в губы розовую мочку уха, вдруг куснул.
Она вскрикнула и широко распахнула глаза:
– Зверь! Как ты меня напугал!
– Не прикидывайся! – предупредил он со счастливым
смехом. – Иначе кара будет жестокая.
Она приподнялась на локте, осматриваясь, а Владимир с жадным
удивлением смотрел на ее высокие полные груди, узкую ложбинку между ними, где
блестели мелкие капельки пота. Кожа была безупречна, гладкая и шелковая на
ощупь, чистая и нежная, как лепесток розы.
– Что ты смотришь? – возмутилась она. –
Сколько можно? Ты ненасытен, как дикарь!
– Я и есть дикарь, – ответил он с насмешливой
гордостью. – Слушай, а зачем ты привезла столько священников?
– Это не мне, – ответила она нежным
голосом, – а нам…
Он удивился:
– Зачем?
– В цивилизованных странах принят обряд венчания…
Он засмеялся:
– Тогда мы самая цивилизованная страна! У нас всякий
раз свершается этот обряд.
– Как?
– Обойти трижды вокруг любого куста, – объяснил он
серьезно. – А развод еще проще: камень жене на шею – и в воду!
Она поняла, что он дразнится, возмутилась:
– Я серьезно!
– А если серьезно, то мы уже давно женаты перед всеми
богами… и Олафом с Еленой. Но тебя тревожит что-то еще?
Она сказала с усилием, невольно отводя взор:
– Священники нужны, чтобы окрестить твою… нашу Русь. Я
не смогу жить в стране языческой. А если принять крещение, то Русь войдет в
сообщество цивилизованных стран, забудет свой дикий нрав. Ты любишь меня?
Горячая волна прямо из сердца ударила в голову, затопила
мозг. Он прошептал:
– Все веры ведут к одному богу… Надо только идти, а не
молиться, стоя на месте… Я люблю тебя, жизнь моя… И приму любую веру, какую
скажешь!
– А Русь?
– Что Русь… Ты не слышала, о ком на Руси поют?
Когда он рука об руку с Анной спустился в большой зал, там
уже было полно народу. Царьградские вельможи держались замкнутой группой, на воевод
и бояр киевского повелителя посматривали опасливо. Те смеялись чересчур громко,
двигались размашисто, гулко били друг друга по спинам и плечам, лица были
дикие, открытые, как у зверей.
Только Войдана они стремились завлечь к себе, что-то
выспрашивали, шептали в оба уха, опасливо оглядывались по сторонам. Бывший
царьградский ипаспист отвечал с ленцой, насмешливо поблескивал глазами. Не
думал, что снова станет так важен для базилевса!
Владимир заметил, как передернулся митрополит, завидев его с
Анной. Невеста должна непорочно ждать таинства венчания, лишь затем стыдливо
приоткрыться уже не перед женихом, но перед мужем, но в империи как раз
родилось правило, ставшее поговоркой: в чужой монастырь со своим уставом не
ходят. А здесь дикая Русь, пока что надо смиряться, не сердить свирепых
варваров, не знающих удержу ни в гневе, ни в радости.
