- Они все такие желанные, что я не способен выбрать ни одну. Я был бы счастлив с любой из них.
Тогда следуй за мной. - Мефистофель повернулся и двинулся к широкому пыльному пустырю, отделяющему городской арсенал от небольшой церквушки. - Клянусь, я знаю, какая женщина в точности подойдет под твое настроение.
Со скептическим выражением лица, но веселый, Фауст последовал за ним.
Они были на полпути к пустырю, когда в церквушке открылась боковая дверь и кто-то вышел оттуда.
Фауст резко замер. Женщина - если это можно было назвать так приземленно - поспешно остановилась перед ним во всем священном изяществе своей неприкрашенной плоти, и даже Мефистофель промолчал. Груди, маленькие и совершенные; не больше пары сжатых кулаков, с розоватыми сосками, выступавшими из молочной кожи с явным оттенком абрикоса. Вид этого тела и неизбежный бугорок живота заставили Фауста невольно опустить взор туда, где юная пушистость покрывала самые интимные органы, перед тем как она шевельнула руками, и это оказалось закрыто молитвенником. Ее колени и пальцы ног были чуть розоватыми.
Она выглядела так же невинно, как Ева перед грехопадением.
Так они стояли не больше мгновения. Затем молодая женщина прошла мимо Фауста, одарив его мимолетнейшим взглядом, в котором не было и намека на сладострастно-похотливый интерес. Он бы его распознал.
- Кто она?
О, Фауст, эту тебе желать не следует.
- Я желаю ее. Скажи, как ее зовут. - Женщина уже исчезла за углом. Ее волосы, каштановые, с золотыми искрами, разделенные посередине, были целомудренно забраны назад и там перевязаны тонкой черной ленточкой, а затем целый водопад свободно свисающих кудряшек почти достигал изящной талии.
Обрати свою похоть на что-нибудь иное. Это набожная девушка и девственница, совершенно не умудренная в чувственном опыте. Ты не сможешь овладеть ею. Это невозможно.
- Но ты говорил…
Я говорил, что у всего есть цена. Тем не менее порой эта цена бывает слишком высока. Будь у тебя деньги и положение в обществе, ты мог бы обратиться к ее отцу и попросить ее руки, а уж я подсказал бы, как сделать, чтобы она трудилась, ублажая мужа, так же страстно, как любая другая женщина. Однако здесь ты чужеземец да к тому же совершенно нищий и не имеешь ни друзей, ни влияния. А она молода и неопытна. Любые твои попытки заигрывания заставят ее бежать прочь, подобно испуганной лани в лесу. Конечно, ты можешь напасть на нее в переулке. Но то, чего ты хочешь, Фауст, - ее сегодня же ночью, причем по собственной воле, - это невозможно. Да, соблазнить ее можно. Но, поверь, совершив это, ты лишишься спокойствия.
- Я стал бы само спокойствие и терпение, если бы… Ты не сказал мне, как ее зовут! Назови ее имя.
Маргарита Рейнхардт.
- Маргарита! Это имя приводит меня в неимоверный восторг! Я должен покорить ее.
Фауст, послушай. Всего в нескольких домах отсюда есть дверь, за которой в кромешной тьме женщина дожидается своего любовника. Она не знает, что тот запаздывает. Иди туда, стукни в дверь один раз и храбро входи. Она тут же запрет дверь на засов, опрокинет тебя на пол и зубами стянет с тебя штаны. Потом согнется над тобой - ибо она уже скинула с себя одежды в предвкушении этого момента - и насядет на тебя. Она - превосходное создание и в любви не хуже всех прочих женщин. Когда запах из твоего рта и грубые, незнакомые ласки скажут ей, что ты не тот, кого она ждала, она испытает мгновение ужаса и смущения. Однако затем ее похоть разгорится из-за распутности вашего полового акта, и бесстыдство ее удвоится. Она примется выделывать такое, чего ни разу не вытворяла даже со своим любовником. А когда ты соберешься уходить, она шепнет тебе на ушко время, когда в следующий раз ее мужа не будет дома и ни один светильник не будет гореть.
- И ты это устроишь?
Как всегда, ведь я твой раб. Но чтобы покорить эту девушку, которая вряд ли более красавица, чем дюжины других в Нюрнберге и совсем не имеет любовного опыта мужчины твоих лет, понадобится больше года. Год, Фауст! - и не год ухаживания и флирта, маленьких любезностей и поцелуев украдкой, а год жесткой дисциплины, чтобы она могла убедиться, что это не любезность, не особенные взгляды и не случайная минутная страсть. Год, проведенный в таких предприятиях, в которые ты иначе не рискнул бы пуститься. Это безнадежная затея, друг мой!
Фауст осмотрел пустырь, дивясь, каким обычным он казался взору и каким особенным - сердцу. Ручеек воды в сточной канаве рядом улавливал свет, из-за чего вода превращалась в бледное серебро.
- О, пересекающиеся тропки судьбы! - вслух проговорил он. - О, самая святая из улочек! - И после добавил: - О чем это ты говорил? О том, как мне покорить ее?
Мефистофель вздохнул.
Без денег?
- Конечно, не за деньги!
И все-таки деньги понадобятся, чтобы покорить ее. Рейнхардты не самый богатый клан в этом городе. Однако они занимают довольно высокое место во втором ряду. Чтобы приблизиться к ней без гроша в кармане, надо внушить всем, что у тебя есть кое-что в кубышке. Всем - и ей тоже.
- Уверен, такая ерунда не важна для Маргариты. Ты же сам сказал, она невинна.
Невежественная неосведомленность в искусстве любви - невинность? Скорее, это просто признак глупости, потому…
- Заткнись! Я не потерплю таких речей об ангеле!
Она человек. Могу показать содержимое ее ночного горшка, если тебе нужны доказательства.
- Издевайся сколько угодно. Твои возражения и увертки только разжигают мое желание.
В самом деле? - небрежно осведомился Мефистофель.
Фауст задумался, покусывая губу. Затем нетерпеливо произнес:
- Тебе известно, чего я хочу. Просмотри-ка хорошенько будущее и посоветуй мне, как лучше достичь цели. Но не более того! Не рассказывай мне ничего, что не относится непосредственно к моей Маргарите.
Что ж, если ты так решил, то путь к ее постели начинается у заставы ее родителей, у поста, где взимается пошлина. Если мы поторопимся, тебе удастся застать их до того, как они доберутся сейчас до двери своего дома.
Фауст в знак приветствия снял перед Рейнхардтами шляпу. Они представляли собой уважаемую общественностью супружескую пару; мужчина был одет в строгий вельветовый костюм, а его жена, разумеется, ни во что. Это была степенная женщина, склонная к полноте, с тяжелым подбородком и проницательным взором, в котором все же мелькала веселая искра. Ее тело, изнеженное и вполне упитанное, делающееся с каждым годом все пышнее, было округлое и розоватое, но повсюду гладкое и крепкое. Фауст ощутил иррациональное желание пробежаться руками по каждому его изгибу и округлости зада и подумал: да, я действительно вижу мать Маргариты. Ее красота уже отцвела, но остатки прежнего очарования сохранились. Настойчиво обращенная к Мефистофелю мысль вернула ей одежду; повсюду на улицах нимфы тоже вновь обретали человеческое обличье; вечер терял очарование; Нюрнберг снова становился Нюрнбергом.
