Он ответил снисходительным смехом:
— Истязаю? Боже, ну и заявленьице. Ладно, ладно. Зик жив и здоров. Ты это хотела услышать?
Да — но проверить не могла никак. Надежде трудно было пробиться сквозь заслон из лжи и обмана.
— Я хочу его видеть, — заявила она, оставив его вопрос без внимания. — И не поверю вам, пока не увижу. А вообще могли бы сказать напрямую. Давайте же, вы так усердно на это намекаете. Скажите, если хватает смелости, а по-моему, ее вам должно хватать. Половиной вашей власти над людьми вы обязаны маске и сумбуру в головах. Они боятся вас, потому что ни в чем не уверены.
— А ты?
— Уверена вполне.
Он вскочил со стула, словно не мог больше усидеть на нем ни секунды, — сорвался с такой силой, что тот выскользнул из-под него и ударился о стол.
— Дура! — произнес он, встав к ней спиной. Маска поблескивала в свете искусственного камина. — Ты такая же дура, как и раньше!
Брайар не оставила ни места за столом, ни угрюмого тона.
— Возможно. Но прожила ведь я как-то дурой столько лет, может, и еще немного проживу. Что ж, я жду. Откройте мне, кто вы такой или за кого себя выдаете.
Он резко обернулся; полы халата взвились, разметав бумаги на столе, китайскими колокольчиками зазвенели стекляшки на настольной лампе.
— Я Левитикус Блю — тот, кто был и остается тебе мужем, кого ты бросила в этом городе шестнадцать лет назад.
Дав ему упиться произведенным эффектом, она тихо-тихо сказала:
— Я Леви не бросала. Будь ты им, ты бы знал.
Из-под маски донесся то ли писк, то ли свист, однако внешне доктор ничем не выдал, что слова Брайар как-то затронули его.
— Вероятно, у нас с тобой разные взгляды на то, что значит бросить человека.
Теперь рассмеялась уже она — не смогла сдержаться. Смех был не особенно громким и не особенно звонким — он родился из чистого неверия.
— Ты просто чудо. Никакой ты не Леви, но ты — чудо. Нам обоим известно, кого ты из себя строишь. И знаешь что? Да мне плевать, кто ты на самом деле. Мне без разницы, как тебя зовут и откуда ты родом; мне нужен только мой сын.
— Жаль, — сказал он… и шустро выдвинул ящик стола. Спустя несколько мгновений — она бы ни за что не успела взвести свой «спенсер» — в лоб ей смотрел блестящий толстый револьвер. Доктор Миннерихт взвел курок и прицелился. — Жаль, потому что мальчик останется со мной, — он тут еще вчера неплохо разместился… и, боюсь, ты остаешься тоже.
Брайар заставила себя расслабиться, позволив телу поудобнее разлечься в кресле. У нее еще имелась в запасе одна карта, и разыграть ее нужно, не давая доктору возможности насладиться ее страхом.
— Нет, не останется. И я тоже не останусь. И если в тебе есть хоть толика здравого смысла, ты не станешь в меня стрелять.
— Ты так считаешь?
— Ты ведь так старательно создавал себе репутацию — раскидывал повсюду намеки, будто ты и есть Леви, и до того всех запугал, что получил власть над людьми. Что ж, споры идут везде — и в «Мейнарде», и в Хранилищах, и в котельных. И везде меня подбивали сходить и поглядеть на тебя, потому что люди хотят знать правду, а от меня ее и ждут.
Он обошел стол и встал рядом, не опуская револьвер, но и не стреляя. Поскольку рта ей тоже пока не затыкали, Брайар продолжила:
— Ты пытался убедить меня, что ты Леви; значит, это и есть твоя цель — чтобы все стало официально. Нашел, конечно, какую личность присваивать… Но если так уж сильно хочется — бери.
Рука с револьвером дернулась. Наставив его на потолок, Миннерихт склонил голову на манер озадаченного пса:
— Что-что?
— Забирай, говорю, коли надо. Можешь побыть и Леви — мне-то что с этого. Если желаешь, я так им и скажу — и мне поверят. Больше ни одна живая душа не сможет ни подтвердить, ни опровергнуть твоих претензий. Если убьешь меня, они быстро сообразят, что я раскусила самозванца и поплатилась за это. А вот если отпустишь нас с Зиком, сможешь выбрать себе любую легенду на вкус. Рушить ее не стану.
Наверное, дело было в ее воображении, но в язычках синего света Брайар вдруг почудилась какая-то хитринка.
— А мысль недурная, — вымолвил доктор.
— Мысль отличная. Только попрошу об одном условии.
Револьвер он так и не отложил, хотя и не направлял уже ей в лицо.
— Каком же?
Она подалась вперед, и кресло со скрипом выпустило ее из объятий.
— Зик должен знать. Я не позволю ему считать тебя отцом, но втолкую, что и как нужно говорить. Он единственный, кому надо знать правду.
Вновь сверкнули синие огоньки. Миннерихт не стал спорить, а сказал просто:
— Мне нужно об этом подумать.
И с быстротой, которой Брайар никак от него не ожидала, ударил ее по голове рукояткой револьвера.
В виске грохочущим гонгом вскрикнула боль.
И все на свете погрузилось во тьму.
23
Когда Зик проснулся, освещение в его роскошной комнате оказалось слегка приглушенным. Судя по шершавому вкусу во рту, он проспал дольше, чем рассчитывал. Чмокнув губами, мальчик попытался согнать сухость с языка.
— Иезекииль Уилкс, — произнес чей-то голос, прежде чем Зик сообразил, что не один в помещении.
Он перекатился на спину и удивленно моргнул.
На стуле у фальшивого окна сидел, сложив руки, мужчина в чудовищного вида противогазе и похлопывал себя по колену. На нем был роскошный красный халат, в котором мог бы щеголять какой-нибудь заморский король, начищенные черные сапоги и перчатки.
— Сэр? — с трудом выдавил Зик.
— Сэр. Ты назвал меня «сэр». Тебе знакомы элементарные манеры. Значит, внешность твоя обманывает. По-моему, это хороший признак.
Он еще разок моргнул, но странное видение никуда не исчезло — человек на стуле даже не шевельнулся.
— Признак чего?
— Того, что порода бывает иногда сильнее воспитания. Нет, — сказал мужчина, когда Зик попытался сесть. — Не вставай. Раз уж ты проснулся, я сейчас осмотрю раны у тебе на голове и ладони. Не хотел тревожить твой сон. — Он показал на свою маску. — Я знаю, как она выглядит со стороны.
— Тогда почему не снимете? Я ведь тут спокойно дышу.
— Я бы тоже мог, если бы захотел. — Он пересел со стула на край кровати. — Сойдемся на том, что у меня есть причины не снимать ее.
— У вас там что, шрамы?
— Повторяю, у меня есть причины. Не двигайся. — Прижав ладонь ко лбу мальчика, незнакомец другой рукой отодвинул слипшуюся прядь волос. Перчатки до того плотно прилегали к его коже и были такими теплыми, что на их месте могли бы быть голые пальцы. — Как ты получил ее?
