Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб Взрывателей? Карты, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Chateau de fleurs, там найду Облонского, песни, cancan? Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь».
Вместо того чтобы ехать куда-то, он велел подать себе ужин и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким сном под монотонное посапывание Лупо, положившего свою тяжелую металлическую морду на грудь хозяина.
Глава 14
На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской Антигравитационной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.
— А! Ваше сиятельство! — крикнул Облонский. — Ты за кем?
— Я за матушкой, — отвечал Вронский улыбаясь, как и все, кто встречался с Облонским и его забавным роботом-компаньоном. — Она нынче должна быть из Петербурга. — С этими словами он пожал руку Облонскому, по-дружески похлопал по куполообразной голове Маленького Стиву, и все вместе они стали подниматься по лестнице. Лупо рыскал немного позади, носом к земле, обнюхивая ступени с помощью своих чутких обонятельных сенсоров.
— А я тебя ждал до двух часов. Куда же ты поехал от Щербацких?
— Домой, — отвечал Вронский. — Признаться, мне так было приятно вчера после Щербацких, что никуда не хотелось.
— Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам, — продекламировал Степан Аркадьич точно так же, как прежде Левину. Вронский улыбнулся с таким видом, что он не отрекается от этого, но тотчас же переменил разговор.
— Посмотри: что-то нигде нет наших неутомимых защитников. Надеюсь, в какой-нибудь из этих очередей не притаился кощей. Матушка так не любит, когда что-нибудь расстраивает ее планы.
Только Вронский посетовал на отсутствие патрульных, как послышались тяжелые шаги 77-х. Множество лучших роботов с непрерывно вращающимися головами-луковицами, постоянно ведущими наблюдение, принялись сканировать каждый угол просторного павильона станции. Все усиливая чувствительность своих сенсоров, укрепленных на манипуляторах, они искали опасных маленьких жуков — кощеев, которых народ знал и страшился.
— А ты кого встречаешь? — спросил Вронский.
— Я? Я хорошенькую женщину, — сказал Облонский, сохраняя едва заметную хитрую улыбку даже в тот момент, когда ему пришлось поднять руки и позволить 77-му быстро просканировать себя с головы до ног. Члены высшего общества, путешествуя антигравитационными дорогами, должны были согласиться на такое унижение, и Облонский прошел эту процедуру, как принимал все другие неудобства в жизни, легко и без недовольства.
— Хорошенькую женщину? — ответил Вронский тем временем. — Вот как!
— Honni soit qui mal у pense!
[4]
Свою сестру Анну.
— Ах, это Каренину? — сказал Вронский и, притворно нахмурив брови, когда 77-й направил биосканер на него, свистнул Смотрителю, чтобы привлечь его внимание. Вронский указал на приколотый на лацкан мундира маленький значок, говорящий о том, что носитель его — офицер Пограничных Войск.
— Если вам понадобится какая-либо помощь, обращайтесь! — высокомерно сказал он Смотрителю в золотой униформе. Тот, успокоенный, отрывисто скомандовал роботу отставить обыск и удалился.
— Ты ее, верно, знаешь? — спросил Степан Аркадьич, когда они добрались до платформы.
— Кажется, знаю. Или нет… Право, не помню, — рассеянно отвечал Вронский, смутно представляя себе при имени Карениной что-то чопорное и скучное.
— Но Алексея Александровича, моего знаменитого зятя, верно, знаешь. Его весь мир знает. Он из Министерства.
— Ах, да, — сказал Вронский. — И, если я не ошибаюсь… его повысили?
Облонский кивнул и произнес с издевкой:
— Да, это он.
— Я знаю его по репутации и по виду, — продолжил Вронский. — Знаю, что он умный, ученый, набожный что-то… Но ты знаешь, это не в моей… not in my line,
[5]
— сказал он по-английски.
— Да, он замечательный; немножко консерватор, но славный человек, — заметил Степан Аркадьич, — славный человек.
Одновременно раздалось множество пронзительных гудков где-то в центре платформы: несколько биосканеров подали тревожные сигналы. Роботы 77-го батальона вместе со Смотрителем окружили толстого мужика, который держал в руках потрепанный мешок. Дрожа всем телом, он с широко раскрытыми глазами смотрел, как огромный человекоподобный робот выпустил из нижней части корпуса гибкий шнур с клешней на конце и, сунув ее в карман задержанного, вытащил оттуда маленького кощея.
— Поймали! — сказал Вронский с нескрываемым удовольствием.
Вместе с Облонским они смотрели за тем, как 77-й поднял вверх извивающегося, похожего на таракана, кощея. Толстый мужик в ужасе посмотрел на ядовитое создание, которое зайцем ехало в его нагрудном кармане. Бронированное тело жучка венчали дрожащие усики-антенны. Грозный 77-й взял его за кончик хвоста, поднес к мусорному баку и бросил внутрь. Вронский с Облонским одобряюще смотрели, как второй робот кинул туда же миниатюрную бомбу I класса и закрыл крышку.
Одновременно все присутствующие на станции прикрыли уши руками, Маленький Стива и Лупо выключили свои аудиосенсоры. Мгновение спустя прозвучал оглушительный взрыв, вслед за которым воцарилась тишина и станцию заполнил густой едкий дым. Заплакал ребенок, которого тут же принялись успокаивать тяжелые механические руки II/Няньки/646.
— Увлекательное зрелище, — сказал Облонский, захлопав роботам 77-го, и с восхищением помахал им рукой. — Это будет хорошим уроком СНУ — пусть знают, что с Министерством шутки плохи. Ничто не останется незамеченным.
— Да, да, — закивал Вронский и вздохнул, — хотя Грав задержат, и матушка будет волноваться.
— Конечно, не без этого, — согласился Степан Аркадьич, — но это цена, которую мы платим за наше благополучие, — добавил он, повторяя известное утверждение; из таких расхожих суждений складывались политические взгляды Степана Аркадьича.
— Кстати, познакомился ты вчера с моим приятелем Левиным? — спросил Степан Аркадьич, ожидая поезда вместе с Вронским на краю платформы. Обычная вокзальная суета и гам возобновились с прежней силой.
— Как же. Но он что-то скоро уехал.
— Он славный малый, — продолжал Облонский. — Не правда ли?
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто все хотят дать почувствовать что-то…
