Внутри флигеля она обнаружила длинный деревянный стол, на котором были разложены человеческие лица. Некоторые покоились в бархатных шкатулках, другие были разбросаны в ужасном беспорядке по рабочей поверхности; в стороне валялись лица с мясистыми щеками, с высокими скулами, с глазами-бусинками; лица целиком и лица разной степени развороченности: вот рот, вот высокий лоб, вот пара глаз, перекатывающихся по дну деревянной коробки, а вот половина щеки с отделенной и поднятой, словно занавес, кожей, оголяющей сетку красно-черных мышц.
Еще не оправившись от ужаса и ощущая внутреннюю дрожь от увиденного, Анна выпустила из испепелителя бесшумный разряд в дверной замок и, когда дверь поддалась, скользнула в дом, тяжело дыша. Она никак не ожидала, чтобы та, совершенно не изменившаяся, обстановка передней того дома, где она жила девять лет, так сильно подействовала на нее. Одно за другим воспоминания, радостные и мучительные, поднялись в ее душе, и она на мгновенье забыла, зачем здесь.
В это же самое время Андроид Каренина, выполнив свое задание, поклонилась Капитонычу и развернулась, чтобы уйти; но старый mécanacien, все еще уверенный в том, что перед ним стоит его бывшая хозяйка, почувствовал укол совести в отношении этой виноватой, но все же доброй женщины, которую он лишает свидания с сыном.
— Постойте, — крикнул он вдогонку, — подождите минуту!
Что-то было странное в том, насколько быстро дама подчинилась его приказу…
— Повернитесь-ка, — велел Капитоныч, с подозрительным прищуром оглядывая женщину, вновь с готовностью выполнившую его приказ. — Поднимите руки вверх, пошевелите пальцами.
Каждому новому повелению дама повиновалась с готовностью робота.
— Я не верю своим глазам, — произнес Капитоныч, — Андроид Каренина?
— Повернись. Медленно, — сказала настоящая Анна, стоя позади Капитоныча с испепелетилем, приставленным дрожащей рукой к голове механика. Но обернувшись, Капитоныч выхватил небольшую металлическую пушку. Он направил дуло прямо в голову Анны.
«Конечно же, прислуга в этом доме тоже вооружена», — подумала она.
— А, госпожа Каренина, — грустно произнес mécanacien, но в отличие от руки Анны его рука не дрожала.
Долгое время они смотрели друг на друга, не опуская оружия. Рядом на крыльце стояла Андроид Каренина, ее вуаль была теперь поднята, и она внимательно смотрела на ужасающую безмолвную сцену; глаза робота дважды моргнули, в то время как она просчитывала шансы разоружить Капитоныча, не навредив хозяйке. Анна молча молилась о том, что если уж ей суждено будет умереть здесь, то прежде провидение позволит ей еще раз увидеть сына.
Но спасло ее не божественное провидение, а человеческая доброта.
— Я не могу в вас стрелять, Анна Аркадьевна. Пожалуйте, ваше превосходительство, — сказал Капитоныч.
Она хотела что-то сказать, но голос отказался произвести какие-либо звуки; с виноватою мольбой взглянув на старика, она быстрыми легкими шагами пошла на лестницу. Перегнувшись весь вперед и спотыкаясь на лестнице, Капитоныч бежал за ней, стараясь перегнать ее. Анна продолжала идти по знакомой лестнице, не понимая того, что говорил старик.
— Сюда, налево пожалуйте. Извините, что нечисто. Они теперь в прежней диванной, — запыхавшись, говорил mécanacien. — Позвольте, повремените, ваше превосходительство, я загляну, — и, обогнав ее, приотворил высокую дверь и скрылся за нею. Анна остановилась, ожидая. — Только проснулись, — сказал он, опять выходя из двери.
— Только поторопитесь, госпожа, — сказал он снова, — пожалуйста, не задерживайтесь. Он не обрадуется, застав вас здесь. В самом деле, совсем не обрадуется.
И в ту минуту, как mécanacien говорил это, Анна услыхала звук детского зеванья. По одному голосу этого зеванья она узнала сына и как живого увидала его пред собою.
— Пусти, пусти, поди! — заговорила она и вошла в высокую дверь.
Направо от двери стояла кровать, и на кровати сидел, поднявшись, мальчик в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок. В ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в блаженно-сонную улыбку, и с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.
— Сережа! — прошептала она, неслышно подходя к нему.
Андроид Каренина, последовавшая за госпожой, излучала мягкий теплый свет, заливая комнату нежным розовым цветом счастья.
Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который Анна испытывала все это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше всего любила его. Теперь он был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
— Сережа! — повторила она над самым ухом ребенка.
Он поднялся опять на локоть, поводил спутанною головой на обе стороны, как бы отыскивая что-то, и открыл глаза. Тихо и вопросительно он поглядел несколько секунд на неподвижно стоявшую пред ним мать, потом вдруг блаженно улыбнулся и, опять закрыв слипающиеся глаза, повалился, но не назад, а к ней, к ее рукам.
— Сережа! Мальчик мой милый! — проговорила она, задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.
— Мама! — проговорил он, двигаясь под ее руками, чтобы разными местами тела касаться ее рук.
Сонно улыбаясь, все с закрытыми глазами, он перехватился пухлыми ручонками от спинки кровати за ее плечи, привалился к ней, обдавая ее тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей, и стал тереться лицом об ее шею и плечи.
— Я знал, — открывая глаза, сказал он. — Нынче мое рожденье. Я знал, что ты придешь. Я встану сейчас.
И, говоря это, он засыпал. Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и не узнавала его голые, такие большие теперь, ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала все это и не могла ничего говорить; слезы душили ее.
— О чем же ты плачешь, мама? — сказал он, совершенно проснувшись. — Мама, о чем ты плачешь? — прокричал он плаксивым голосом.
— Я? Не буду плакать… Я плачу от радости. Я так давно не видела тебя. Я не буду, не буду, — сказала она, глотая слезы и отворачиваясь. — Ну, тебе одеваться теперь пора, — оправившись, прибавила она, помолчав, и, не выпуская его руки, села у его кровати на стул, на котором было приготовлено платье.
— Как ты одеваешься без меня? Как… — хотела она начать говорить просто и весело, но не могла и опять отвернулась.
— Я не моюсь холодною водой, папа не велел. А ты села на мое платье! — и Сережа расхохотался.
