От сознания случившегося неразумения и собственного негостеприимства в отношении знатных мореплавателей эстинны были готовы валиться наземь и каяться. Но Волькша убедил их, что ни благородный Ольгерд, ни светлейший Хрольф Гастинг на рыбаков зла не держат, а, напротив, расскажут своим владыкам, что в борьбе с даннами те могут рассчитывать на эстиннское ополчение.
При упоминании ополчения рыбаки потупились и начали мямлить про то, что на самом деле они люди мирные, живут морем, а что касается войны, так на это надобно сноровку иметь, а где она у них, у сирых да убогих.
Так, слово за слово, сумел Волькша повернуть погибельное дело к тому, что стал вертеть хмурыми эстиннами, как хотел.
А захотел он, чтобы благородного посла и светлого ярла с дружиной накормили досыта, чтобы дали новую рею для паруса и помогли поправить еще кое-что попорченное бурей.
Рыбаки старались так, что любо дорого было посмотреть. Пожалуй, людей Хрольфа еще нигде не принимали так радушно, как на берегу речки, которую эстинны называли Нарова.
На людях манскап вел себя величаво и степенно, но, оставаясь с Волькшей с глазу на глаз, варяги хлопали его по плечам и всячески хвалили за спасительную придумку.
К концу дня у Годиновича язык вспух от того, сколько небылиц про походы в Северные моря он рассказал от имени Хрольфа, который в своей жизни никуда дальше северо-восточных берегов Восточного моря и не плавал. Пришлось Годиновичу вспомнить все варяжские саги, которые слышал на торжище его отец, и на ходу смешать их в немыслимую кашу.
Когда любопытствующие эстинны сжалились над ним и дали спокойно поесть и отдохнуть, Волькша улизнул к морю. Торх так много рассказывал о Варяжском море, о его берегах, укрытых чудесным песком, тоньше овсяного толокна, о волнах, выносящих из пучины куски алатыря,
[92]
о солнце, которое садится в море…
Но в этом месте эстиннской страны солнце садилось за край земли, так и не докатившись до морских горизонтов. Выходит, Торх учился премудрости златокузнеца не здесь. А жаль… Волькша осмотрелся: может статься, алатырь выкатывается на песок не только там, где полгода жил его старший брат?
Годинович пошел вдоль краешка воды.
Дочери грозного Аегира с тихим шелестом ласкались к его ногам. Кто бы мог подумать, что еще вчера они с легкостью могли перевернуть Хрольфов драккар и утопить его людей, как слепых щенят.
Горизонт пылал как… как… Годинович никак не мог найти слово, чтобы правильно описать цвет закатного неба, так похожий на гречишный мед и на… янтарь!
Да, именно!
Волкан не сразу поверил в свою удачу: он еще не прошел по взморью и сотни шагов, как ему на глаза попался огромный, размером с ладонь, кусок алатыря! Годинович поднял «медовую» гальку и уселся на песок любоваться находкой. Янтарь быстро высох и стал совсем неказистом. Если бы не рассказы Торха о том, что янтарь получает свой истинный драгоценный вид только после того, как его усердно натрут шерстянкой, Волькша мог бы и разочароваться в алатыре: галька цвета воска и все тут. Годинович лизнул камень, и тот опять ненадолго стал таинственным янтарем…
Волкан взвесил алатырь на ладони. Так много и так сразу! Похоже, Варяжское море было не прочь сделать ему щедрый подарок. А от гостинцев отказываться – только Радогаста гневить…
Хогланд
От эстиннов уплыли на следующее утро.
Рыжего посла Ильменьского владыки провожали всем побережьем. Олькша так вжился в образ, что довольно убедительно клял даннских разбойников на своем убогом карельском языке и обещал, во что бы это ни стало, уговорить свейского конунга выступить против них бок о бок со словенским князем. И хотя «посол» не понимал и шестой части из того, что тараторили ему рыбаки, а они в свою очередь могли лишь догадываться о том, что венед им отвечает, глаза эстиннов светились радостью и надеждой.
При выходе драккара из устья Наровы его ожидала целая стая рыбацких лодок, которые взялись проводить дорогих гостей до Хогланда.
Хрольф, скрипя зубами, терпел медленный ход рыбацкий посудин, пока не определил направление, в котором они двигались. После чего шеппарь отбросил всякую вежливость и прокричал:
– Illa roth! Hissa segel!
[93]
И драккар точно проснулся ото сна. Пенные струи вскипели у его носа. И гостеприимным эстиннам не оставалось ничего другого кроме, как махать руками вслед кораблю, уносящему Ильменьского сотника в морскую даль, и разъехаться по прибрежным водам в поисках утреннего улова.
Как только рыбацкие лодки остались позади, манскап дал волю своим чувствам. Хриплый хохот гребцов был так ужасен, что вспугнул чаек присевших на рею. Наспех пристроив весла вдоль борта, весь манскап без исключения собрался вокруг Волькши:
– Нет! Но как тебе в голову пришла вся эта затея с посланцем? Я когда понял, то чуть не заржал…
– Ты нам скажи! Ты нам точно скажи, и чтобы слово в слово, что ты сказал этим придуркам? У них были такие счастливые морды…
– А я кое-что понял! Он говорил им, что мы вроде как лучшие моряки конунга. Так?! Скажи, это так? Ну же…
Честно говоря, Волкан не находил ничего смешного в том, что ему пришлось сделать на берегу Наровы. Ведь эти люди теперь будут ждать и надеяться на то, что рано или поздно на горизонте появится ватага драккаров, везущих венедских и свейских ратарей вершить праведный суд над даннскими разбойниками, от которых бедным эстиннам нет никакого житья. Но варяги, а с ними и Ольгерд – сын Ладонинского ягна, требовали все новых и новых подробностей Волькшиной проделки, превратившей их неминуемую погибель от рук озлобленных рыбаков, если не в победу, то в выигрыш – это точно.
В конце концов, Волькша насупился и больше не отзывался ни на одну просьбу. Шеппарь, который и сам уразумел кое-что из сказанного эстиннам, сделал вид, что не настаивает на продолжении рассказа. Он приказал гребцам вернуться на сундуки:
– Ветер не так силен, так что без весел мы можем и не добраться до Хогланда засветло, – пояснил он заартачившемся гребцам: – А подходить к нему в ночи будет только шалый. Да и вообще, Гарм вас подери, русь! Русь! Я сказал!
После того, как все расселись, Олькша попытался насесть на Волкана с расспросами, ведь до этого Годинович говорил по-свейски, и Рыжий Лют мог только ржать вместе со всеми, так и не понимая, о чем шла речь. Но Волькша был непреклонен. Он сказал, что не хочет больше говорить о том, как они обманули эстиннов, и отвернулся. «Высокий посол» Ильменьского князя тщетно ерепенился и совестил приятеля. Ему ли было не знать, что легче переломить лбом дуб, чем заставить Волькшу делать то, что он не хочет.
– Спроси тогда у шеппаря, могу ли я сесть на весла? – буркнул Олькша обиженно…
