Как это уже было в устье Ниена, стоило Рыжему Люту взяться за весло, как драккар пошел бойчее. Да и Ньёрд, сбросив утреннюю дремоту, крепче уперся ладонями в парус ладьи.
– Слушай, Варг, – раздался за спиной Волькши голос Хрольфа: – Тор им судья, – сказал он, имея в виду манскап: – Они у меня умом подстать твоему Ольгу. Но мне-то ты можешь сказать, как тебе в голову пришло наплести всю эту околесицу? Я отродясь не слыхивал такого, чтобы языком выигрывали битву. Кто тебя этому научил? Уж не отец ли?
Волкан обернулся и поглядел шеппарю в глаза.
– Он самый, – ответил Годинович после долгого молчания.
– Чудно! – восхитился Хрольф: – Так прямо и надоумил?
– Как это: прямо надоумил? – поднял брови Волькша.
– Ну, наказал в случае чего врать про высокого посла и все такое…
– А… нет, конечно.
– Как нет?
– Да так. Отец-то меня, как раз, врать не учил…
– Так как же ты тогда сподобился?
– Мой отец учил меня смотреть людям в глаза, – нехотя ответил Годинович.
– И какой в этом прок? Что я их зенок белесых не видел? Что в них смотреть-то?
Волькша понимал, что так просто ему от шеппаря не отвязаться. К тому же, Хрольф всем видом показывал, что и правда силится понять то, о чем толкует ему венедский парнишка.
– Мой отец говорил мне: «Ты на лица-то не смотри, разные они у людей. Зри в очи. Там все начертано точно руницей. Чего с языка не понять, то в глазах прочитать можно».
– И что?
– Ну, как же?! У эстиннов этих глаза были напуганее заячьего хвоста. Хоть их и больше было, хоть и колья у них в руках, но твоего драккара они боялись пуще молнии небесной. Он для них был ликом всех бед, что на их берега из года в год данны на своих кораблях привозят. Однако нас было мало, сонные да безоружные. Так что они уже почитай свой страх победили. Еще немного и нам несладко пришлось бы. Вот и надо было рыбакам их маленький страх другим, набольшим подменить. А что может быть страшнее одного драккара?
Хрольф слушал, поджав губы. Хоть и понимал он, что парнишка говорит правильные слова, но уразуметь их шеппарь никак не мог, и потому уже начинал злиться. Так что вопрос о том, что страшнее одного драккара он оставил без ответа.
– Страшнее одного драккара – десять драккаров… – Волькша помолчал, но опять не дождался от свея ни полслова и продолжил: – А кто может снарядить сразу десять драккаров? Конунг. Это большой страх с одной стороны. С моря. А с другой страх – с суши – венедские конники. Тот же Гостомысл на чудь белоглазую, что за Чудским озером обретается, не раз хаживал. Ну, а ежели эти два больших страха вместе сойдутся, да не беду и раздор творить, а супостатов даннских в правила ставить, так это получается уже не страх, а радость. Уразумел?
– Уразумел, – ответил Хрольф, хмуря брови. Какая-то последняя крупинка никак не давалась свею. Что-то не вязалось в Волькшином рассказе. Что же все-таки удержало эстиннов от расправы? Манскап поколоть, как свиней, драккар сжечь дотла. И концы в воду. И ни конунговы, ни княжеские люди даже, если искать будут, не найдут тех, кто посланников-мореходов сгубил.
– Варяг ты, – ответил ему Волкан: – Ты сам всегда с драккара на берег в броне сходишь. Ты сам себе владыка и судья. Вот тебе и не понять. А у этих людей другой заботы нет, как только таких как ты подальше от своих берегов держать. Им же мнится, что тогда и рыба в море жирнее станет, и поля обильнее родить будут. И, ежели кто за такое дело, как даннов от их берегов отвадить, возьмется, так то человек им милее, родного отца с матерью станет. Понял теперь?
Хрольф рассержено сплюнул за борт. Да разве мечтал он в отрочестве, по родным полям да лесам бегая, что будет вот так как щепка бесхозная по морю мыкаться и обманом мелким да разбоем себе на пропитание выкраивать? Не будь на то отцова воля да братский умысел, никогда не покинул бы он родной бонд, и тоже сейчас думал бы только о том, как свой урожай от поборов в казну херада
[94]
да потравы уберечь.
Молчали долго.
Каждый думал о своем. Но когда Хрольф собирался вернуться к родерпинну, Волькша все же задал ему вопрос, который крутился у него в голове его с тех пор, как он понял, что драккар идет на север-северо-запад, а не на запад, где, как он думал, должен был находиться Свейланд.
– Шеппарь, а зачем мы идем на Хогланд? Не прямее ли было бы идти вдоль эстиннского берега, как третьего дня шли вдоль сумьского?
– Йохо! – неожиданно взыграл свей: – Сразу видно, ты не викинг.
– Ну, да. И что с того?
– А то, что если бы ты был викинг, то не спрашивал таких глупостей.
– А я спрашиваю, – настаивал Волькша.
– Ну, это пусть тебе Мимер
[95]
и растолковывает, – не без мстительного удовольствия сказал Хрольф: – Вот когда дойдем до Хогланда, тогда сам поймешь… может быть.
И обведя парня с ног до головы издевательским взглядом, шеппарь направился на корму.
Терпения в норове Волкана Годиновича было столько же, сколько упрямства, и за весь переход он больше ни о чем свея не спрашивал.
Дочери Аегира в тот день были игривы, но без буйства. Ньёрд – умерен в своих порывах и работящ. Да и манскап накоротке, но порадовавший утробу эстиннскими харчами, вёсел не жалел, заставляя их гнуться при каждом гребке. Словом солнце еще только начинало расстилать на волнах огненную дорожку, а драккар уже подошел к Хогланду.
По пути они проплывали несколько островов. Некоторые из них были весьма обширными, но Волькша почему-то ни разу не подумал, что это и есть тот самый остров, о котором так многозначительно умолчал Хрольф. Когда же Годинович увидел Хогланд, то ни на мгновение не усомнился, что драккар уже близок к цели. И, раздавшийся вскоре приказ шеппаря убрать парус, лишь подтвердил Волькшину догадку.
Ничего подобного венед в своей жизни не видел. Из воды вздымались высоченные горы. Волкан вспомнил Скорую Горку возле Волховских порогов, – так вот, она была сущим бугорком в сравнении с ними. Две каменные вершины, поросшие соснами у подножья и лысые наверху, громоздились одна за другой. Несколько взгорий поменьше располагалось подле. Если и существовал где в Варяжском море-океане остров Буян, так наверняка это был Хогланд.
Но не только гранитные холмы потрясли воображение Волькши. Какая-то неведомая сила исходила от острова, как тепло от углей. Нечто, невидимое глазу, но ощутимое кожей лба, кончиками ушей, волосинками на руках витало в воздухе. Годинович ни за что на свете не нашел бы слова, чтобы поименовать этого наваждение, но и противиться ему не мог.
