Такая же система установлена на заводах, производящих
биологическое оружие, и в лабораториях в Атланте, где ученые хранят в запертом
морозильнике вирус оспы.
Шринк и вправду болела оспой, она сама мне об этом
рассказывала. Она носитель, как и мы, охотники, но живет уже очень долго, даже
дольше, чем Ночной Мэр. Она настолько стара, что застала времена, когда еще не
изобрели прививок, когда корь и оспа убивали больше людей, чем войны. Паразит,
конечно, сделал ее невосприимчивой к болезням, но она до сего дня носит в себе
микроскопические осколки самых разных человеческих заболеваний прошлых времен.
Поэтому ее и держат в пузыре.
Да, мы, инферны, живем по-настоящему долго.
Правительству Нью-Йорка около трехсот пятидесяти лет, на
полтора столетия больше, чем Соединенным Штатам Америки. Власти Ночного Дозора
уже давно откололись от муниципальных — как и нфериам, на которых мы охотимся,
нам приходится скрываться, — однако Ночной Мэр был пожизненно назначен на
эту должность в 1687 году. Просто так уж получилось, что он до сих пор жив.
Таким образом, в Новом Свете именно мы являемся самой старой властью, обгоняя
франкмасонов на сорок шесть лет.
Ночной Mэp собственными глазами видел судилища над ведьмами
в 1690-х. Он был здесь во время Войны за независимость, когда обитавших в
городе черных крыс выживали серые норвежские (что, кстати, происходит до сих
пор), и он был здесь во время попытки переворота в 1794 году. Мы знаем этот
город.
Полки позади письменного стола Шринк забиты куклами из ее древней
коллекции, потертые и помятые головы которых покрыты волосами, сделанными из
конских грив и кудели ручного прядения. Они сидят там в тусклом свете со своими
застывшими, нарисованными улыбками. Столетия прошли с тех пор, как детские
пальчики касались кукольных лиц, я без труда могу вообразить оставшийся от
этого противный запах. И Шринк не купила их как антиквариат; буквально каждую
она вытащила из рук спящего ребенка еще в те времена, когда куклы были
современниками этих детей.
Теперь это просто странная причуда, но с ее коллекцией не
сравнятся никакие фетиши, которые могли бы распространять заболевание. Иногда я
задаюсь вопросом — а что, если существование в пузыре просто способ загнать в
угол древние, неосуществленные желания Шринк? Летним днем в Манхэттене, когда
все женщины в городе разгуливают полуобнаженными, я тоже хочу, чтобы меня
заперли в каком-нибудь пузыре.
— Привет, Малыш, — сказала она, подняв взгляд от
бумаг на столе.
Я скривился, но жаловаться было не на что. Тот, кто живет на
свете больше пяти столетий, имеет право называть Малышом любого. Старательно
держась на почтительном расстоянии от нарисованной на полу красной линии, я сел
в кресло. Стоит пересечь линию, и помощники Шринк тут же разденут меня до нитки
и сожгут все, и придется потом добираться домой в неудобной, тесной одежде, да
еще и с выглядывающим из-под нее нижним бельем. Все в Дозоре помнят
носителя-инферна по прозвищу Тифозная Мэри, которой паразит так задурманил
голову, что она не осознавала, что заражает гифом всех, с кем спит.
— Добрый вечер, доктор Проликс, — ответил я,
стараясь не подымать голоса.
Разговаривать с другими носителями всегда несколько сложно.
Красная черта разводила нас со Шринк примерно на двадцать футов, но у обоих
слух инфернов, поэтому кричать было бы просто неприлично. Понадобилось немало
времени, чтобы развить социальные рефлексы в среде существ, обладающих
сверхспособностями.
Я закрыл глаза, приспосабливаясь к странному ощущения
полного отсутствия запаха. В Нью-Йорке такого вообще не бывает, а со мной —
только в безупречно чистом офисе Шринк. Являясь ночным хищником, я могу
чувствовать запах соли, если кто-нибудь плачет, и кислый привкус отработанных
батареек, и плесень между страницами старой книги.
Настольная лампа жужжала, работая в таком низком режиме, что
ее нить накала едва светилась, смягчая черты Шринк. Все носители по мере
старения начинают все больше походить на полноценных инфернов — жилистые, с
огромными глазами и красивые особой, мрачной красотой. У них слишком мало
плоти, чтобы покрываться морщинами; паразит выжигает калории, словно при
марафонском забеге. Даже проведя практически целый день в бистро, я снова был
немного голоден.
Спустя несколько мгновений она сложила пальцы домиком и
уставилась на меня:
— Итак, позволю себе предположить…
Именно так доктор Проликс начинала каждый разговор,
объясняя, что у меня в голове. Она не относится к той школе психиатров, которые
тратят время на фразы типа «как ты себя чувствуешь». Я заметил, что голос у нее
имел тот же сухой тембр, что у Сары, и вызывал ассоциации с мертвыми, шуршащими
листьями.
— Ты в конце концов достиг своей цели, —
продолжила она. — И все же чувство освобождения, которого ты так долго
ждал и искал, на поверку оказалось совсем не таким, как тебе думалось.
Я вздохнул: в визитах к Шринк самое худшее, что она читает
меня словно раскрытую книгу. Однако я решил не облегчать ей жизнь и пожал
плечами:
— Не знаю. Я целый день пил кофе и ждал, пока
разойдутся облака, а потом еще Сара устроила потасовку.
— О6ычпо чем сложнее ответить на вызов, тем большее
удовлетворение испытываешь в случае vдачи. Уж никак не меньшее.
— Легко вам говорить.
Синяки на груди все еще пульсировали болью, ребра гудели,
сращиваясь.
— Хотя на самом деле какая там потасовка… Сбивает с
толку другое — Сара узнала меня. И назвала мое имя.
Глаза доктора Проликс стали еще больше:
— А как вели себя другие твои подружки, когда ты их
поймал? Не разговаривали с тобой?
— Нет. Увидев мое лицо, они вопили.
Она мягко улыбнулась:
— Значит, они любили тебя.
— Сомневаюсь. Для этого никто из них не знал меня
достаточно хорошо.
Кроме Сары, которую я встретил до того, как стал заразным.
Все остальные женщины, с которыми у меня возникали отношения, начинали меняться
спустя несколько недель.
— Но они, наверное, испытывали к тебе те или иные
чувства, иначе проклятие не сработало бы. — Она улыбнулась. — Ты
очень привлекательный парень, Кэл.
Я смущенно откашлялся. Услышать комплимент от пятисотлетней
дамы — все равно как если бы твоя тетушка сказала, что ты клевый. В обоих
случаях это ни о чем не говорит.
— Кстати, как у тебя с этим? — спросила она.
— С чем? С вынужденным воздержанием? Просто
замечательно. Я в восторге.
— Ты не пробовал этот трюк с резиновой лентой?
Я поднял руку. Шринк посоветовала мне носить на запястье
резиновую ленту и хлопать ею каждый раз, когда мною овладевают сексуальные
фантазии. Если не ошибаюсь, называется такой метод негативным подкреплением,
[7]
все равно как при каждом проступке лупить своего пса свернутой
газетой.
