— Нет. У меня с этим строго. Но не пара он тебе. Так, студентишка с идеями. Такие, как он, которые своей порядочностью мучаются, для нашего брата самые страшные. Они и себя изводят, и нас терзают, и бросают нас, чтоб от своих терзаний избавиться. Хочешь честно на жизнь заработать? Без всяких глупостей.
— Ну, допустим, хочу, — сказала Чуб, понимая: несмотря на коробку папирос, ее все же приняли за проститутку — не практикующую, так потенциальную.
«Дикое какое-то время. По их меркам, все наши барышни — проститутки!
Все ходят без шляп и без мужиков.
Все спят с кем попало. И это не мешает им считаться порядочными.
У меня было больше двадцати девяти… Но, по нашим понятиям, я не шлюха. Так, слегка легкомысленная.
За это мы и боролись: за наше право на проституцию?
Феминистки отменили закон, позволяющий держать бордели.
Естественно! Кому он был нужен, если их Коллонтай призывала сделать из мира всеобщий бордель».
— Ты не гляди, что студентик твой с Зоей пошел, — уточнила Мадам, уловив Дашину ноту. — Я барышень своих не неволю. У меня не заведение, а приличное место. Петь умеешь?
«Звездой! — едва не подскочила певица. — Она предлагает мне стать звездой!!!»
— Умею! — задохнулась Землепотрясная. — Я классно пою! И танцую! Я все могу! Я…
Лиловая хмыкнула: мол, все так говорят.
И деловито прошлась по Даше взглядом, прикидывая свои планы на случай, если Даша поет, как все.
— Что ж, девка ты видная, — заключила она, с удовольствием ощупывая хозяйским прищуром Дашин габаритный бюст. — Приходи завтра с утра. Часам эдак к осьми. И не опаздывай. У меня с этим строго, — сменила тон дама. — Я Лелика кликну, — показала лиловая на тапера. — Придешь?
Садист Лелик опять принялся тиранить свое фортепьяно. На сцену опять высыпались барышни и затрясли целлюлитом.
«Коровы!» — опять (и не без удовольствия) подумала Даша и схватила ридикюль.
— Приду! В восемь! Вы не пожалеете! — И помчалась к выходу, позабыв про губастый объект, секс, сифилис, революцию и стоящую на столе папиросницу с «25 ш.».
«Восемь часов… Страшно мало времени!»
Про то, что время стоит, Даша забыла тоже.
* * *
— Пришла? — С утра мадам Шленская была в черном и казалась совсем не сахарной. — Ты что ж это, поселиться у меня собралась? Не выйдет. У меня с этим строго.
Землепотрясная впрямь смахивала на переселенку.
Правой рукой она тащила гнутый венский стул, левой — шляпную картонку, под мышкой — пухлый саквояж, в зубах — нотный листок, испещренный пометками от руки.
— Это для номера, — опустив стул и выплюнув лист изо рта, пропыхтела она.
— Ну смотри мне, — на всякий случай пригрозила хозяйка. — Лелик! — крикнула. — Брехов!
К фортепьяно шмыгнул худосочный, юркий субъект, похожий на чахоточного студента, отчисленного за неуплату. Светлые волосы его были взъерошены. На носу криво сидели очки. На расстегнутом воротнике вчерашней рубашки отпечаталась чья-то губная помада.
— Уже нарезался? — отвесила ему Мадам подзатыльник.
— Обижаете, тетенька, — безмятежно мурлыкнул тот. — Зачем? Я еще не протрезвел со вчерашнего.
— За вчерашнее ты мне после ответишь. Ну, — перевела Мадам сердитость на Дашу, — показывай, чего умеешь. Петь что будешь?
— «Не уходи, побудь со мною», романс господина Пойгина, — чинно ответила Чуб. — Только, — склонившись над ощерившимся невеселой ухмылкой клавиш фортепьяно, дебютантка сунула ноты под нос непротрезвевшего Лелика, — тут все расписано. Вначале, силь ва пле
[30]
, играйте, как обычно. А после «моей груди» — престо.
— После вашей? — оживился чахоточный.
— После «моей груди».
— Presto?
[31]
— поднял он на нее блеклые глаза.
— Престо, престо. А потом все престее и престее. Я маякну, когда нужно начать.
— Pardon, mon ami?
[32]
— Маякну — это по-японски «дам знать».
Маша сказала, восток нынче в моде.
Маша же, отчаявшаяся выправить речь Даши Чуб, посоветовала «если что» говорить «это по-японски» (все объясняющая легенда «я — иностранка» не совпадала с легендой о «брошенной и свободной»). Маша же порекомендовала певице исполнить «Не уходи» и упомянуть не-покончившего-с-собой незнакомого Чуб господина. И напомнила: время стоит, репетировать свой номер Даша может сколько угодно.
Но в репетициях не было ни малейшей нужды. Дашино застоявшееся тело рвалось в бой, и единственное, что его останавливало, — надеть на рвущееся тело было нечего! И тут прикованная к постели подруга ей помочь не могла.
В итоге, вняв просьбам больной анти-революционерки, по магазинам в 1911 год с Дашей отправилась Катя, за что Чуб трижды поблагодарила бога.
Ковалева, вынуждавшая их свято блюсти законы патриархального Прошлого, немедленно б схватилась за сердце, узрев, как певица примеряет мужские штаны. Но, погруженная в мысли о своих миллионах, Дображанская даже не сочла нужным хоть раз заглянуть к Даше в примерочную.
— Я переоденусь за кулисами. Как только крикну, играй! — напутствовала Даша «студента».
Чуб и сама чувствовала себя студенткой, такой же пьяной — не протрезвевшей со вчерашнего дня.
Так же, как и сто лет назад, будучи абитуриенткой музучилища, она лихорадочно переодевалась за кулисами, ожидая экзамена. Так же, как сто лет назад, будучи любимицей всех преподов Глиэра, Чуб не сомневалась, что произведет настоящий фурор! Так же, как и сто лет назад, когда Даша впервые выступала с этим «суперским» номером, экзаменуемая воровато перекрестилась…
И с криком «Лелик, давай!» вынеслась на сцену вместе со стулом.
Поставив правую ногу на сиденье, певица приняла легендарную позу Лайзы Миннелли из фильма «Кабаре» и, эротично покачивая тазобедренной частью, гортанно пропела:
Не уходи,
побудь со мною,
Пылает страсть в моей груди…
— предоставляя мадам Шленской возможность оценить ее экипировку — умереть и не встать.
Мадам было от чего умирать!
Дашину белокурую голову покрывала черная широкополая шляпа с огромным букетом искусственных фиалок. Торс сжимал шелковый, фиалкового цвета корсет, усмиривший живот и заставивший Дашину четырехразмерную грудь подскочить, точно только что взбитая перина. Ниже корсета, по Дашиному первоначальному плану, должны были поместиться «страшно прикольные» панталоны — ярко-розовые, расшитые зелеными ленточками, бантиками и ленточными розочками такого же колера.
