Результат был плачевным: если Чуб не ерничала и не прикалывалась, выходило, что голос ее, сильный и зычный, превратился в нечто непослушно-дрожащее, шипяще-срывающееся, абсолютно беспомощное.
В полное отсутствие всякого присутствия певческих данных!
— Я ж не срывала его, — плачуще заныла Землепотрясная. — Не простужалась. Я даже не курю! Почему вдруг?!
Не придумав, что сказать в утешение, Маша приняла решение помочь делом и отобрала у подруги Книгу.
— Если он не вернется, — забегала Даша по Башне (то и дело спотыкаясь о Пуфик, приклеенную к любимым ногам), — я не буду жить. В моей жизни нет смысла!
— Нельзя так… — Маша спешно осуществляла поиски средства от голосового бессилия.
— А без голоса можно? Брысь, малая, кому говорят. Не до тебя! Видишь, маме хреново…
— May!
— Брысь! Не мешай маме умирать.
— А что твой папа про ведьм сказал? Есть они у вас в роду? — Маша, ищущая, безуспешно постаралась отвлечь Дашу, несчастную.
— Нет ни одной! — гаркнула Чуб. — При чем здесь ведьмы во-още? Ты не въехала?! У меня голоса нету. Я — певица! Певица, а не Киевица! В гробу я видела всех киевских ведьм и их дурноватый Суд. Думаешь, я так мечтаю по ночам на звезды таращиться? Я могу сама стать «звездой»! Могла… Ну! Нашла?
«Нашла».
На странице лежало заклятие «Рать». Ковалева заскользила глазами по строчкам, проверяя память.
Вот оно! Идеальное противоядие против боязни чего бы то ни было. Судя по описанию, прочитав его, Маша могла бы не то что войти — заскакать в ателье Швейцера нагишом, на белом коне.
«У Даши пропал голос…»
— Я помню, — перемахнула студентка через неуместного нынче «коня», — здесь целый раздел, как приманить потерю обратно.
— Ну так давай! Мани ее скорей ко мне в горло… Я повешусь!
— Не надо…
— Брошусь с балкона!
— Подожди минуточку…
— Или под трамвай! Поднимусь на метле в небо и кинусь на землю. Или таблеток наглотаюсь.
— Дашенька, я уже нашла!
Маша развернулась к издающей скулящие ноты подруге, закрыла глаза, желая отстраниться от нетерпеливости звуков, и зачитала вслух:
— Именем Отца моего велю…
— Все? — недоверчиво уточнила певица, дослушав Машино волеизъявленье.
— Все.
Чуб открыла рот и с надеждой зафальшивила:
— «Ой на полi жито, сидить зайчик, вiн нiжками чобиряе…» Не помогло! — истерично «зачобиряла» она «нiжками» об пол. — Ищи что-то другое!
Ее кругло-кукольные глаза орали отчаянием.
— Прости, — извинилась Ковалева. — «Именем Отца моего» — самое сильное ведовство, оно всегда помогает. Я его именем воскресила Катю из мертвых.
— Так воскреси мой голос!
Маша зажмурилась и повторила заклятье второй раз.
Результат был тот же.
Пять заклятий — послабее — тоже ничем не помогли.
Пять последующих — и подавно.
— Может, попробовать зелье? — расстроенно предложила Маша минут двадцать спустя. — Дождевик и плакун-трава у нас есть. Нужно варить три часа.
— Я не могу так долго ждать. Я умру! Ищи что-то быстрое! — Чуб была уже на грани инфаркта.
— Я не могу так, на ходу…
— Тогда сядь, — приказала Землепотрясная. — Сядь и ищи! Или у тебя есть другие дела, когда я умираю?
— Даш, у нас Весы…
— Не до Весов. Я умираю. У-ми-ра-ю! — громко отрезала Чуб по слогам.
Маша же рефлекторно перевела взгляд на упомянутый ею предмет и обмерла.
— Ну, чего ты застыла?!
— Даша, Весы стали ровней! — благоговейно прошептала студентка, поднимая счастливый указательный палец. — Какое счастье! Ты видишь, левая чаша чуть-чуть поднялась. Мы спасены!
— В каком месте мы спасены? — Землепотрясная оттолкнула взглядом отвлекшие Машу Весы. — И ни фига она не поднялась! Она такая и была. Ты видишь, видишь, Пуфик? — Подхватив свою кошку, Чуб прижала громогласно замурчавшую «доцю» к груди. — Одна ты меня любишь! Мой пуфичек, мой диванчик, канапе мое ненаглядное. Одной тебе не пофиг, что мама умрет!
— Mon amour! — призналась ей в кошачьей любви Изида.
— Ты просто не видела, — возликовала Ковалева. — Утром левая чаша опустилась еще ниже. А теперь поднялась! Выходит, я пошла правильно!
Маша ощутила несказанный прилив сил. Счастья. И облегчения.
Мир был прав.
Город говорит с ней!
Ей достаточно слушать Его!
— Она такая и была! — ощетинилась Даша. — А вот где была ты? — обличающе повысила оставшийся в ее распоряжении голос она. — Куда ты таскалась в этой шубейке? К своему Врубелю, в то время как я умираю?
— Я ходила к Анне Ахматовой. Даша, она правда нашла эту Лиру…
— То есть вообще ничего, что я умираю? — окончательно обиделась Чуб.
— Я видела, как ее сестра чуть не умерла!
— Она умерла!
— И брат ее чуть не умер…
— Он умер. Все умерли! А я умираю!!! — Безголосая певица смотрела на Машу, как на распоследнего врага.
— Кто все? — сбилась Маша с пути.
— Все три ее сестры и брат. Все родственники Анны Ахматовой умерли! Могла бы никуда не ходить, просто спросить меня.
— А откуда ты знаешь?
— А по-твоему, одна ты у нас умная? — визгливо вскрикнула Чуб. — Мы, между прочим, тоже не село неасфальтированное! У меня, между прочим, мать-маяковка. А самоубийства поэтов — ее конек.
— Разве Ахматова покончила с собой? — бесповоротно запуталась Маша.
— Хрен она покончила — это вокруг нее все дохли, как мухи! Сестры умерли. Брат с собой покончил. Друг, который был в нее влюблен, — тоже покончил. Студент-католик, который в Ахматову был влюблен, — покончил тоже. По этому поводу в Питере был жуткий скандал… Муж ее, Гумилев, раза три пытался из-за нее покончить с собой. А потом его расстреляли. Но моя мама считает, что расстрел Гумилева — типичное латентное самоубийство, он сам всю жизнь нарывался на смерть. И Ахматова сама говорила, это она виновата в том, что он умер. А сына Анны Ахматовой чуть-чуть-чуть не расстреляли… А она преспокойно прожила до восьмидесяти лет. Еще и написала в старости, «и умирать в сознаньи горделивом, что жертв своих не ведаешь числа».
— Жертв? — Маша замерла. — Она так и написала: «жертв»?
Донельзя довольная моральным убийством великоразумной подруги, Даша даже забыла о собственных суицидальных потугах:
— Что, съела? Вот и иди, вроде как отобедавши!
