В квартире Кылыны!
«Вот отчего дом не мог мне сказать то, что должен. Он не мог наябедничать на одну Киевицу другой. Но в 1911 году должна быть своя Киевица! Где же она?»
Машин взор бросился к Демону. Но, ужасающе хмурясь, Киевицкий-Прошлого уже изучал левый фланг.
Там, спиною к царскому поезду, равнодушная к царям и придворным, стояла еще одна женщина.
С золотыми волосами. С васильковыми глазами. С губами, похожими на неочерченные лепестки. С изумрудным кулоном.
Другая Кылына!
Вторая!
Слегка повернув голову, Вторая неприкрыто прислушивалась к не слышимой Маше оживленной беседе, которую вели меж собой белокурый юноша в студенческой форме и юная девушка.
«Булгаков! Миша!
Он!
А это наверняка Тася Лаппа. Его невеста».
В первую секунду она, большеротая и большеглазая, показалась Маше страшно некрасивой. Но во вторую, увидав несомненно влюбленный булгаковский взгляд, Маша сочла ее настоящей красавицей!
«Поженятся в апреле 1913 года. Обвенчаются в Подольской Добро-Николаевской церкви. Мать Булгакова будет против этого брака…»
— Мария Владимировна, вы знаете эту даму? — спросила Анна. — Ту, на которую он смотрит?
— Знаю, конечно. Это его невеста.
— Невеста?!
Маша покосилась на наперсницу по экипажу.
Анна давно оставила Машины руки. Развернувшись всем торсом, вцепившись в спинку коляски, мадам Гумилева испепеляла зрачками Кылыну.
— Ах, эта, — поняла Ковалева. — Нет, я говорила о том молодом человеке с барышней. А это — не невеста…
— А кто? Она его?.. Нет, не надо. Не отвечайте! — Анна решительно отбросила взглядом золотоволосую даму, перекрутилась, села, как подобает, положила руки себе на колени.
— Она не стоит вашего любопытства, поверьте, — как могла, утешила Анну Мария Владимировна. — Господин Киевицкий ее не выносит.
Однако Машиного любопытства не мертвая Киевица Кылына стоила однозначно.
Две не мертвых Кылыны!
Ковалева наново пересчитала их взглядом — одна слева, одна справа, за спиною Булгакова.
«БМ очень тревожно?»
— Я не хочу знать. Ничего. Простите. Это пустое. — Анна опустила глаза. Выпрямила спину. Принялась натягивать перчатку на правую руку. И остановилась.
То была перчатка с левой руки!
— Мука какая, — раздосадованно проплакала Аннушка. — Боже, какая мука… Сил нет терпеть. Можно ли так людей терзать? Больше получаса стоим, — страдальчески вскликнула она. — А они все не проедут! Царь, дворяне… А мы… Я… — Она положила пальцы на горло.
Она задыхалась.
— Они заплатят за это, — сказал голос.
Анна и Маша дружно повернули головы вниз и обнаружили там вступившего с ними в беседу мужчину, прижатого толпой к бедру их коляски.
— Премного вам благодарен, — церемонно сказал прижатый — молодой, темноволосый, очень бледный, во фраке. — Примите мою благодарность за то, что последние мои сомнения погубили. Вот и все, видимо.
Анна Гумилева-Ахматова насупилась, явно сочтя поведение фрачника непозволительным.
Маша же непроизвольно подалась к нему — его слова, тон, мертвецкая бледность, чернота его глаз, его слова подозрительно-таинственные и многозначительные, сами по себе заслуживали внимания. Но дело было не в них.
Буквально в двух шагах от прижатого Киевица углядела новую даму.
Золотоволосую, васильковоглазую…
Третью!!!
— Как вас зовут? — быстро полюбопытствовала Мария Владимировна у человека во фраке.
— Дмитрий, — ответил тот и, полоснув Машу отчаянным взглядом, усмехнулся ей криво. — А фамилию завтра в газетах прочтете.
Но Маша уже знала его фамилию.
«АННУШКА ПРОЛИЛА МАСЛО!»
Голова загудела.
«Рать» — («Нельзя, наверное, применять ее два раза подряд!»), — пытаясь справиться с нахлынувшим Знанием, ударила Машу в солнечное сплетенье.
А потом произошло то, из-за чего заклятие, кажется, окончательно утратило силы, не сумев сдержать выплеснувшуюся из Маши истерику.
— О боже! Боже! — запричитала она.
В тысячеголовой толпе Мария Владимировна увидела неповторимое, редкое, изумительно красивое лицо, — и выстроенную «Ратью» плотину бесстрастия прорвало.
— Катя! — заорала Маша. — Катя! Катя…
Она соскочила с коляски.
— Царь!!! — крикнул кто-то. — Царь-батюшка… Вон он!
По Фундуклеевской ехал царь.
Его лицо было пустым, отчужденным. Рядом с ним сидели две великих княжны.
Толпа накатила на Машу.
Сплющила, смяла, поволокла. Ковалева закатила глаза, проваливаясь во мрак. Небо над ней закружилось. А потом кто-то обхватил ее сзади, отбирая у всесильных объятий толпы, и она покорно и равнодушно обмякла, уступая ему свою жизнь и этот бой. Ее тело не понимало уже ничего, лишь слепо отмечало: теперь кто-то тащит его не хаотично, а упрямо и целенаправленно…
К спасению.
«Мир, — подумала она. — Это Мир».
Глава одиннадцатая,
в которой трамваи ведут себя неприлично
Многие думают, и я в том числе, что если бы не было преступления 1 сентября, не было бы, вероятно, и мировой войны и не было бы и революции с ее ужасными последствиями. Столыпину приписывают многократно повторенное им утверждение: «Только война может погубить Россию». Если с этим согласиться, то убийство Столыпина имело не только всероссийское, но и мировое значение.
Академик Г. Е. Рейн. «Из пережитого. 1907–1918»
— Где ты была? Даша объясняла, но я не поняла.
Катя стояла посреди круглой комнаты Башни, с банкой Машиного сухого варенья в руках.
Банка была наполовину пуста, поскольку в другой Катиной руке была ложка.
— Очень вкусно, — одобрительно облизнулась Дображанская. — Где ты это купила? Никогда ничего вкуснее не ела!
— В Прошлом, — ответила Маша. — Я была в Прошлом и купила в Прошлом варенье. Его сейчас не выпускают.
— Ты туда уже за продуктами бегаешь? — весело фыркнула Землепотрясная Чуб. — Хороша!
— Это вместо того, чтобы к экзамену готовиться! — по-матерински отчитала студентку Катя. — Мы ж специально освободили тебе целые сутки.
— Разве нам сейчас до экзаменов? — удивилась та. — Я была в 1911 году. Я нашла там… Я нашла…
«Рать», передозированная неуемной разведчицей Прошлого, обернулась отвратительной глухой тошнотой и давящей болью в затылке.
