— Все сказал? — спросила Катя, пронзая блондина яростно-презрительной темнотой карих глаз. — Вы все все сказали? — окатила она леденящею ненавистью комнату Башни. — Я все поняла! Не вздумайте повторять второй раз — я не идиотка. Теперь слушайте меня, очень внимательно. Это касается всех. Я потратила жизнь, чтоб построить свой бизнес, чтоб не зависеть ни от кого, чтобы делать то, что хочу. Я построила каждый свой супермаркет, считай, своими руками. Мои маркеты — лучшие в Киеве! И сейчас мы едем и воскрешаем их. Это решено. И безоговорочно. Я верну свою жизнь. Ту, что вы у меня отобрали! Если после этого я не смогу быть Киевицей, так тому быть. Я знать не желаю про ваши глупые правила. Про вас! Мы прощаемся, и я живу, как жила. Я отказываюсь быть Киевицей. Такова моя жертва.
Маша охнула.
Чуб громко ойкнула.
За 13 часов холодной войны обе успели произнести нечто подобное:
«Я не уверена, что хочу быть Киевицей… Тут как-то сразу все наложилось. И то, что я из дому ушла, и то, что мы не можем в церковь войти. Я мимо Владимирского собора сегодня шла, меня как ударили!» — сказала студентка, понимавшая лучше иных, о чем глаголет им Катя.
За право владеть этим Городом у нее, как и у старшей из Трех Киевиц, отобрали всю ее жизнь — ее любовь, ее «я»!
«Я — певица! Певица, а не Киевица! В гробу я видела всех киевских ведьм и их дурноватый Суд. Думаешь, я так мечтаю по ночам на звезды таращиться? Я могу сама стать „звездой“!» — прокричала выпускница Глиэра, для которой жить и петь + прославиться были понятиями-синонимами.
Но, оказалось, говорить и слышать — не одно и то же!
Особенно, коли услышанное сказано Катей — Катей, держащей в руках незримые весы, на одной чаше которых лежал ее реальный, взлелеянный и прибыльный бизнес, а на другой — иллюзорная роль хранительницы Киева, обернувшаяся синонимом полного краха и разорения.
«Это конец!» — в отчаянии поверила Маша.
Она невольно бросила взор на иные Весы. Но Весы в руках Киевицы Марины опровергали ее эмоциональное мнение. Они остались такими, как были, — неровными, но стремящимися к Равновесию.
«Выходит, так должно быть?» — экстренно попыталась понять Ковалева.
Но как «так»?
Катя должна все воскресить?
Или Акнир должна все разрушить?
Весы внутри Маши, бывшей Весами по зодиаку, заплясали, как качели на детской площадке:
«Что сказать Кате? Да? Или нет?!!»
Ведь произнося «мы едем и воскрешаем», под «мы» Дображанская подразумевала ее — единственную из Трех, осилившую обряд воскрешения.
Катя не сомневалась: Маша поможет. Отказать ей — означало предать ее.
Но что означало согласиться?
«Что делать?!»
— Вы вправе отказаться от Киева, — величественно сказал Катин Демон. — Вправе поступать, как считаете нужным. Вы — свободны. И до тех пор, пока вы — Киевица, ни я, ни Василиса Андреевна не можем вас остановить. Но я обязан предупредить вас о расплате.
Маша вся обратилась в слух, умоляя того, кого видела ночноглазым брюнетом, быстро сказать что-то весомое, способное перевесить правую или левую «чашу».
— Ты дурной? Тупой? Идиот?! — Катя в неистовстве смахнула со стола бледно-синюю вазу. — Пошел на…! — послала идиота блондина. — Маша, ты едешь со мной. Моя машина внизу. Конец разговорам!
«Конец!» — у Ковалевой обмякли колени.
— Прежде чем уважаемая Мария Владимировна скажет вам «да» или «нет»…
Со времен своего превращения в человекофоба Киевский Демон еще ни разу не вызывал у Маши такого приступа острой — человеческой — любви!
— …я займу у вас ровно семь минут и тридцать восемь секунд, — невозмутимо договорил ночноглазый.
Еще ни разу не вызывавший у Маши такого уваженья своей невозмутимостью.
Еще ни разу не вызывавший у Кати такой страстной ненависти!
Екатерина Дображанская не была сдержанным человеком. Она была человеком, обладавшим достаточной силой, чтоб сдерживать себя.
Но сил у нее не осталось.
Боль утраты, примороженная анестезией (решением во что бы то ни стало вернуть все назад!), страх, что сделать это ей не удастся и она в мгновение ока станет никем и ничем (нищей, проигравшей!), черный тайфун, мчавшийся внутри нее по спирали, вырвался наружу.
Тайфун с женским именем Катя опрокинул стол, на котором секунду тому проживала покойная ваза, ударил альбиноса (увернувшегося и от руки, и от пришедшей ей на подмогу ноги), помчался к двери:
— Маша, пойдем!
Маша осталась на месте.
— Всего семь минут и тридцать восемь секунд, — сказал Демон. — Без Марии Владимировны вы все равно не сможете осуществить задуманное.
— Маша? — Катя стояла у выхода.
Даша, сидевшая в стоящем рядом с выходом кресле, подхватила кошку и поспешила прочь от греха.
— Маша, ты отказываешься мне помочь? — позвала Катерина.
— Дайте хотя бы ей право дослушать меня, — сказал Киевицкий.
Катя проглотила блондина взглядом.
Даша, спрятавшаяся за спиною у рыжего, влюбленно взглянула на его золотую макушку и, за невозможностью прижать Яна к груди, покрепче обняла свою Пуфик.
Маша чуть не бросилась брюнету на шею.
— Говори, — санкционировала Дображанская, демонстративно уставившись на свои часы. — Семь минут. Время пошло.
— Узнав, что по известным нам обстоятельствам Суд переносится на следующий год, Акнир не станет ждать так долго, — начал блондин. — Она стала слишком сильна. Большинство ведьм пошли за ней, прочие — перейдут к ней, стоит вам совершить воскрешение. В Городе начнется паника. И среди слепых. И среди видящих. И это даст Акнир прекрасный повод начать против вас открытую войну — уже без всяких правил. Войну свободных!
— Мать наша Земля! — вздрогнула Василиса, молчавшая.
И по тому, как постарело ее молодое лицо, по тому, как нелепо взметнулись ее крупные руки, стало понятно: Демон сказал нечто ужасное.
— Меня больше не интересуют ваши разборки. — Стрелки часов на ее правой руке интересовали Катю куда больше. — У вас осталось шесть минут.
— Их хватит вполне. Ранее я предостерегал Дарью Андреевну: победив в бою, Акнир не оставит Трех в живых.
— Боя не будет! — перечеркнула проблему Катя. — Ни боя, ни Суда. Маша сдаст под Суд тебя. А я отказываюсь быть Киевицей.
— Но есть одно «но», — назидательно выговорил Киевский Демон. — Киевицу невозможно убить. Но ту, что отказалась от Киева, — можно!
Катя оторвала глаза от часов:
— Зачем меня убивать? Я ж сама отказалась.
— По той же причине, по какой советская власть уничтожила царя Николая II. Хотя Николай сам написал официальный отказ от престола и за себя, и за цесаревича. И все же большевики расстреляли обоих. Живая царская семья — туз, который в любую минуту могли разыграть их враги. Как и оставшиеся в живых Трое слепцов, воплотивших для всех, кто не согласен с Акнир, сбывшееся пророчество…
