Катерина не шутила.
Катя не была Дашей! Как бы не любила Чуб песнопенья и славу, еще больше она любила себя. Катя не была Машей. Как бы не любила Ковалева Владимирский, Врубеля, папу, еще больше она любила мечту о неком великом и высшем жизненном смысле.
Катя любила власть.
Больше себя! Гордыня властвовать и повелевать и была ее смыслом.
Однако одна Катина власть лежала в руинах, а вторая обернулась унизительной ролью послушной, покорно принимающей удары судьбы, проглатывающей боль…
Но Катя относилась к породе людей, которых невозможно согнуть, — их можно только сломать.
Катю сломали.
— Мне нет дела до Акнир, — сказала она.
— Екатерина Михайловна, вы, одна вы имеете все шансы доказать право быть Киевицей! — затрепетала Вася. — Вам достаточно отправиться в Прошлое, встретиться с вашей прапрабабкой и получить от нее фактическое…
— Мне нет до этого дела. Я не хочу быть Киевицей. Я не хочу быть. Я ничего не хочу, — честно сказала Дображанская.
— Кто эта женщина? — звонко перебила их Маша.
Как ни странно, Ковалева не бросилась к Кате, не прониклась законченным чертом пророчеством. Она сидела на корточках перед устроенным Дображанской книжным развалом, держа в руках низвергнутый с полки фотоальбом.
— Кто эта дама? На фотографии. Ее никто не знает? — встревоженно спросила она.
Помедлив, Василиса Андреевна приблизилась к ученице.
Машин палец утыкался в коричневатое дореволюционное фото молодой раскрасавицы с белой муфтой в руках. Муфту украшала бахрома меховых помпонов. К воротнику белой шубки был приколот букет искусственных ландышей.
— Киевица Персефона, — признала даму Премудрая. — Та самая — обвиненная в 1895 году и бросившая Город.
— Обвиненная 1 января 1895 года! — возгласила датолюбивая студентка-историчка. — Бог мой, я ее видела! За день до того. 31 декабря! В Царском саду. На той самой аллее, где Анна нашла Лиру… Боже, все сходится! Все потрясающе сходится!
Маша обвела потрясенным взором присутствующих и объявила:
— «Змея-Катерина и две сестры ее, соберите всех своих змеев и змей» — всех змей — значит всех Киевиц! «Соберите их и спросите, которая из них подшутила, свой яд упустила…» Она! Ты говорил, — разведчица Прошлого озаренно взглянула на Демона, — революция произошла потому, что Город остался без хранительницы. Но это неправда. Это она — Персефона! Она подбросила Ахматовой Лиру! А на следующий день сестра призвала Суд на нее. Она виновна! Пятьдесят миллионов погибли из-за нее! Но для этого, — задумалась Маша, — Персефона должна была знать формулу Бога. Без нее не рассчитать двадцатитрехлетний путь от Лиры до Ленина. А формулу изобрела Кылына.
— Кылына, — Демон глядел не на Машу, а на Чуб (мигом засиявшую от такого внимания), — единокровная внучка Наследницы Ольги.
— Может, формулу знали обе сестры? — предположила студентка. — Ольга и Персефона. А Кылына получила расчеты в наследство. Тогда все сходится! Все! Гениально!!!
Ковалева бросилась к Кате, поникшей. Стала перед ней на колени:
— Катюша, милая, у меня есть предложение. Не очень веселое, но очень-очень логичное! Я понимаю, ты не готова ничего отменять. Ты готова умереть… Но, может, умирать еще рано? Знаешь, киевский философ Николай Бердяев сказал: люди кончают с собой из-за того, что принимают мгновение боли за вечность. Из-за того, что думают: так плохо, как сейчас, будет всегда! Но ты не обязана решать ничего сейчас, и, возможно, завтра мы еще что-то придумаем! А пока давай сходим в Прошлое, посмотрим, как там и что… Ведь там, в Прошлом, времени нет! Здешнее время останавливается! Сейчас час ночи. Мы сядем в машину, поедем на квартиру Кылыны в 11-й год. А когда что-то надумаем, вернемся сюда — ровно в час тридцать!
— Ковалева! — воскликнула Вася. — Простите меня, Ясная Киевица… Это лучшее решение, какое можно принять! Остановить время и не решать ничего.
— Я согласен с Марией Владимировной. — Демон наконец посмотрел на Машу.
Впервые за весь разговор.
Он смотрел непонятно.
Непроницаемый камень его глаз стал вдруг прозрачным, и в этой прозрачности Маша разглядела множество призраков: недоверье, сомнение, презренье и уваженье, страх и надежду.
— Почему ты смотришь на меня так? — не выдержала непонимания она.
— Как? — спросил он.
— Как будто видишь меня в первый раз.
* * *
— Как странно… Там ночь, а тут день. Там лето, а тут весна.
Вот уже час Катя стояла у окна, глядя вниз — на перворазрядную улицу
[20]
.
Улица, которую Дображанская знала под именем Ленина, затем под именем Богдана Хмельницкого, была мало похожа на Катины знания. Малым сим был особняк напротив и еще один (второй «малый» был обширным, поместившим в Катином времени зоологический музей).
Но все остальное…
— Словно голливудское кино смотрю, — сказала она. — Нереально. А какой сейчас год?
— Неизвестно, — ответила Маша. — Это конспиративная квартира Кылыны. Она снимала ее в Прошлом. Но жила здесь не постоянно. И дом впустил нас в тот час, когда Кылыны здесь не было.
Ковалева изучала нутро небольшого и низкорослого книжного шкапчика, стоящего, как на цыпочках, на изогнутых ножках.
Содержимое его заинтересовало студентку столь сильно, что, отвечая на Катин вопрос, она не сыскала секунды, чтоб обернуться.
— А попасть в Прошлое можем лишь мы? — Задавая вопрос, Катя тоже не могла обернуться — не могла оторвать взгляд от окна: от разряженных дам, экипажей, телег, городовых, гимназистов.
— Нет, любая ведьма, если у нее есть ключ, пароль и достаточно силы, чтобы его применить. Я ж говорила.
— А люди не могут?
— Сами не могут. Только если мы возьмем их с собой. А это уже нарушение второго запрета.
— Ты ж своего сатаниста таскала с собой! — поддела подругу Чуб.
— Мир — не сатанист. — Ковалева хмурилась над красною книжкой. — И он не слепой, он — привидение.
— Ты ж этого не знала!
— Ну и что? — отказалась от упрека студентка. — По закону Киевица вправе избрать себе одного конфидента из числа слепых.
— Так он уже твой конфидент?
Студентка не ответила — книга, которую она держала в руках, вынуждала ее хмуриться все сильней и сильней.
— А представляете, — упершись в подоконник ладонями, Катерина приблизила лоб к стеклу, — сколько денег можно заработать на таком туристическом бизнесе? Путешествие в Прошлое!
— Не выйдет у тебя ни фига, — высказала свое мнение Чуб. — Люди не поверят. Или с ума посходят. Или решат, что ты им что-то вколола и это наркоманские глюки.
