Растерянность, размягчившая самоуверенные черты Дображанской, была для Даши лучшим душевным бальзамом!
— А не получится, — призадумалась Катя, — деньги можно перевести в золото, золото в швейцарский банк. В крайнем случае можно вернуться назад в настоящее. Если в 1893 положить на счет пятьдесят миллионов, за сто с лишним лет проценты набегут… — Катерина помолчала, умножая в уме. — Нет, все равно нет смысла туда возвращаться! Тут я заработаю в миллионы раз больше. А там? Что там? Воскресить мой бизнес нельзя. Начать все сначала можно. Но здесь такие возможности! Нужно быть идиоткой, чтоб их упустить. Года за три я приберу к рукам пол-России!
— А я? Где я? — заорала Чуб благим матом.
— Ну, — нерешительно сказала Катя, — я могу и твои деньги вложить. Треть золота, треть дохода, треть денег Кылыны. Неплохой начальный капитал.
— Да идите вы на…! — адресовала их Землепотрясная, глотая жгучие слезы. — Вы меня предали! Обе. Пока я спала. У одной пятьдесят миллионов жертв! У другой пятьдесят миллионов бабок! А меня, выходит, никто уже и не спрашивает! Вы отменяете все. Я не рождаюсь. А я хочу родиться! Хочу! И я рожусь! Рожусь, назло вам!
— Мы просто ждали, пока ты проснешься, — выступила вперед Ковалева.
— Я проснулась! — топнула ногой Даша Чуб. — И повторяю в пятый раз, для шкафов и приезжих: «А Баба Яга против!» Я не собираюсь ничего отменять! Я собираюсь найти Лиру и стать великой певицей. И мне плевать, что до того, как я родилась, кого-то убили. Я-то здесь при чем? Маша, ты чего бубнишь себе под нос?!
Закрыв глаза, Маша читала заклятие — она боялась того, что должна сейчас сделать.
— Иди сюда!
«Рать» окатила мозг кипятком.
— Иди и смотри! — вцепившись в запястье Землепотрясной, студентка силой потащила ее к окну. Щелкнула пальцами.
Правая рука взвыла от боли.
В глазах помутнело. К горлу рванула тошнота.
Даша ойкнула.
В первый миг ей, как когда-то Кате, показалось: она просто видит кино. Но кино было слишком реальным.
По заснеженной Фундуклеевской шла процессия гробов.
Гробы по двое лежали на телегах. На тротуарах стояли люди. Много людей. Мелкий снег скрывал их черты. Стекло скрывало звуки и порождало ощущенье, что улица скована удушливой тишиной.
Черные лошади двигались медленным шагом. Деревянные ящики были бесконечными, как караван. Десять, двадцать, тридцать…
— Что это? — прошелестела Чуб.
— Январь 1918. Революция пришла в Киев. Его некому было защищать. Но они пытались. На станции Редуты погибли… все они погибли… юнкера, студенты, гимназисты… мальчики… — Голос исторички был еле слышным.
Он скользнул по тишине, не оцарапав ее.
— Господи, за что?! — разорвало безмолвие. — Господи!!
Толпа раздвинулась, освобождала место для огромности крика.
— Господи, за что же?! За что?! — кричала женщина.
Она была совсем молодой. Волосы, собранные в высокую прическу, рассыпались. Ладная шубка из котика была испачкана снегом. Она стояла на коленях и билась о землю…
— Господи, почему так?!
А потом обернулась:
— Почему вы… позволили? Как вы могли?!
Огромные, остекленевшие, совершенно пустые глаза скользнули по Даше — в них не было надежды.
— Будьте вы прокляты! Будьте вы прокляты все. Раз позволили это… Саша! Сашенька мой…
— Маша-а!
Чуб оглянулась.
Машины глаза остановились.
Стали как у мертвой.
Уронив голову набок, она оседала на правую ногу.
Мгновенно материализовавшийся Мир успел подхватить ее.
— Господи, нет! — заревела Чуб.
* * *
— Маша! Маша! Ты жива? Маша!
Ковалева увидала над собой круглоглазое лицо Даши Чуб. Ощутила под собой мягкость перины.
Она лежала в кровати. Боль разрывала затылок раскаленным ядром.
Но телу было тепло. В душе — пусто и тихо. Под мышками завелась температура.
Мир сидел на краю постели.
Катя стояла рядом.
— Ну, слава Богу. Хоть что-то помогло. — В руках Чуб была нюхательная соль. — Ты в обморок упала, — пояснила она. — Ты который раз «Рать» прочитала, третий или четвертый? Четвертый, — отреагировала она на кивок. — Так я и знала. Третий — это когда ты в поезде на меня наезжала из-за русских своих? О’кей, не переживай, я помню, что люблю русских. Я красных теперь ненавижу. Это же были красные? Они убили Сашу?
— Войска Михаила Муравьева, — бесцветно ответила Маша. — В январе 1918 они вошли в Киев. Они расстреливали всех. Всех, кто говорил по-украински. Всех, на ком была вышиванка. Всех «буржуев», на ком были хорошие сапоги. Всех белогвардейских офицеров и тех, у кого была офицерская выправка. Они убили киевского митрополита Владимира. За неделю они убили пять тысяч людей. Каждое утро на Владимирской горке находили новые трупы. В Царском саду расстреляли две тысячи офицеров и военных врачей. Тела бросали там же. Еще два года в Царский сад было невозможно войти из-за трупного запаха.
— А ты во-още как себя чувствуешь? — подозрительно сладко спросила Чуб. — Ничего так? Потому что эти войска Муравьева еще никуда не ушли. Они там… — Даша опасливо ткнула пальцем в зашторенное окно. — Ты в обморок — бряк. А за окном по-прежнему революция. Я выстрелы слышала. И в дверь уже кто-то стучал. Страшно вообще-то. — Взор певицы стал влажным. — Ты б не могла щелкнуть пальчиками? А то ты в бессознанке. А мы с Катей уже два дня живем в 18-м году.
— Я была без сознанья два дня? — Маша попробовала пошевелить правой рукой.
Суставы мгновенно взвыли болью, как от долгого перенапряжения.
Рука не слушалась. Не то чтобы конечность парализовало, но пальцы были как ватные и двигались еле-еле.
— Затекла. — Отследив ее манипуляции, Чуб принялась интенсивно массировать Машину безвольную кисть.
Маша вскрикнула от боли.
За окном громыхнуло.
— Нет, Муравьев еще не вошел, — сказала студентка. — Он обстреливает Киев из Дарницы из трехдюймовых и шестидюймовых орудий. Десять тысяч снарядов в день, с семи утра до часа ночи. Шесть-десять выстрелов в минуту. Тринадцать снарядов попали в Софийский собор. Он чудом уцелел. — Ее голос звучал монотонно. Примененная четвертый раз «Рать» разом высосала из нее все эмоции, чувства. Маша стала пустой.
Как колокол без «языка».
— А кто же тогда стреляет на улице? — уточнила Катя.
— Арсенальцы. Рабочие завода «Арсенал» восстали. Идут бои на Печерске, на Подоле, на вокзале, на Бибиковском бульваре. Они были против Верховной Рады. Пока красные обстреливали Город, Рада как раз приняла закон о независимости Украины. Так что дня через два мы будем жить уже в независимой стране… еще дня два. — Ковалева, кривясь, старалась привести в движение правую ногу.
