…Слава богу, на сей раз обошлось без этих ужасных: «Иди,
трахай свою мертвячку!», или того похуже: «А ты за нитку потяни, может, я ноги
и раздвину…»
Она четко проговорила:
– Все равно я тебя ненавижу, я тебя брошу, купальник
купим?
Он ответил:
– Всё. Купим всё вокруг, мое безумное счастье, счастье…
– Вот только без этих штучек, зараза! – Она
сморщилась, поднесла к его носу указательный палец, словно целилась: – Ты мне
никто, понял, никто! Как там Карагёз?
– Шкандыбает помаленьку. – Он лежал и улыбался в
потолок. – Тонде его оставил. Как обычно.
… – И хотя он называется Волжским, этот поселок, – у
Сильвы был звучный тенор красивого мягкого тембра; он сообщал дополнительную
странность мертво-восковым полям за окнами несущейся по колдобинам битой
«Волги», – но в народе до сих пор – Царевщина. А почему? Да потому, что
Петр Великий во время Азовского похода собственными руками воздвиг на кургане
крест. А церквуха – Петь, глянь, вон, правее… – Вися говорила:
провинциальный ренессанс, – там похоронен декабрист Веденяпин…
…Нет, никак не получалось переключиться на волжские
просторы, несмотря на непрерывный монолог Сильвы. Сердцем и всем упирающимся
нутром он еще не вынырнул из солнечного декабрьского приморья, застрял, как
мошка в янтаре, в кристалле прозрачного света, перебирая в памяти розовые,
темно-лиловые, горчичные складки гор под леденцовым небом, искрящуюся рыбьей
чешуей гладь залива, чугунные утюги пограничных эсминцев, которые за день
совершали медленный круг, будто невидимая рука гигантской прачки старательно
выглаживала все морщинки на блескучей синей скатерти.
Ленивая, блаженно-праздная приморская жизнь, продутая
ветерком… Нежнейшие прикосновения зимнего солнца, чьи блики трепещут в гривах
высоких пальм и ласкают белые полотняные тенты на просторной террасе отеля, где
они с Лизой завтракают уже после, после… и ему уже можно смотреть на нее во все
глаза: вот ее рука достает из корзинки поджаристый хлебец, вскрывает крошечную
упаковку с медом, в точности повторяющим цвет радужки ее глаз, взгляд которых
скользит над его головой и так безмятежен, и влажен, и текуч, что дрожь
окатывает его поминутно…
Отсюда как-то особенно невесомо выглядят сигнальные флажки
парусов таких маленьких – рядом с эсминцами – яхт и корабликов. Будто бабочки
на мгновение сложили крылья и присели на синюю гладь воды.
Здешние обитатели – таксисты, официанты, обслуга в отеле –
абсолютно раскрепощены: все разговорчивы, приветливы, даже фамильярны. Кофе по
террасе разносит молодой официант: спортивная сутулость прекрасно развитых
плеч, «кукиш» на высоком затылке японского самурая, изысканная – какой-то
сложный иероглиф – татуировка на сильной загорелой шее. С кофейником в руке он
маневрирует между столиками, пританцовывая от переполняющей его упругой силы.
Охотно, не жалея времени, на приличном английском рассказывает постояльцам об ингредиентах
салатов и прочих блюд, советует, не советует, возражает, щурит глаза, сочно
хохочет, парируя Лизины реплики, роняет два-три слова о своей маме: та называет
его «перекати-полем» – он, понимаете, увлекается виндсерфингом, для того и
переехал в Эйлат из Иерусалима.
…А Лиза еще не решила – едут они в знаменитый местный
Аквариум или…
«Первым делом – купальник!» – напоминает он, сначала мечтая,
чтобы завтрак длился бесконечно, затем мечтая, чтобы он скорее закончился и они
опять поднялись бы в номер. И они поднимаются – за портмоне с банковской
карточкой, которое он предусмотрительно забыл в рюкзаке. Их номер, глянь-ка,
уже убрали, уже вновь непорочна постель и своим штилем перекликается с туго
натянутым синим полотном моря за балконом.
«Да не копошись ты сто лет!» – говорит в сердцах Лиза.
Она стоит в открытой двери и полна нетерпения, извечного
нетерпения женщины в предвкушении покупок.
Он же, присев на корточки, то роется в карманах рюкзака с
озабоченным лицом, то заглядывает зачем-то под кровать. Подманить ее, а там
разберемся…
«Ух ты, смотри, кто здесь! – восклицает он, испуганно
улыбаясь: – Кошка…» – И в самом деле из-под кровати доносится зазывное
мяуканье.
«Врешь!» – отзывается она, щуря глаза и вглядываясь в его
плотно сжатый рот, но почему-то входя и запирая дверь. Нет уж, пусть не
надеется, она и близко не подойдет к нему! Со всеми его мерзкими трюками она
давно знакома… и если он сейчас же не!.. если сейчас же!.. сию же минуту… если
он, дурак, шут и мерзавец, немедленно не отпустит ее руку и не перестанет –
ай! – лизать ее ногу, как какой-то собачий идиот!!!
…И через полчаса от благонадежности их высоконравственной
постели не остается и следа. Подушки валяются на полу, а махровый гостиничный
тапок почему-то оказывается у Пети на груди…
Остаться бы так лежать навсегда – с этим тапком; с этим
чудным восхитительным тапком, которым она лупцевала его, заставляя подняться и
выйти куда-то, хотя б на часок, на минуту, – скотина клоун урод зачем надо
было ехать сюда чтобы трахаться весь день в этой комнате хотя бы табличку на
дверь повесь!!!
Да, чтобы.
Весь день.
В этой комнате.
Уже повесил.
Мое счастье…
…Длинный прилавок с навесом, за которым выстроились чугунные
бабки с эмалированными ведрами, мисками и бидонами (квашеная капустка, «иички»,
картошка, чехонька и прочая снедь), – вот и весь придорожный рынок в
Царевщине.
Сильва оставил их в машине и вернулся минут через пять с
пакетом крупной и прозрачной, как янтарь, вяленой чехоньки.
– Глянь, какая жирная, – сказал он, подсовывая
бумажный пакет Пете под нос, – аромат какой! У нее такие косточки мелкие,
слышь, можно жевать-не-выплевывать.
Остальная часть пути была посвящена истории появления
данной, вообще-то морской рыбки в Волге: перегородили реку, понимаешь,
настроили разных ГЭС… экология – к черту, конечно, зато – мировая закусь.
То, что рыбка эта – мировая закусь, видать было по тому, как
обочины дороги в радиусе нескольких километров от Царевщины были усеяны рыбьими
скелетиками: голова-хребет-хвост.
Видимо, местные власти любили играть в «города»:
Ташкентская, Киевская, Пензенская, Владимирская… А вот еще, Стара-Загора, в
честь болгарского города-побратима – наследие советского интернационализма. Во
времена оны болгары сажали здесь множество розовых кустов. Какой запах стоял
летними вечерами…
Наконец показались своды павильона Троицкого рынка – значит,
почти приехали.
Тетка жила на Ленинградской, одной из центральных улиц
старой Самары; ее домик был как раз в том квартале, что отделял собой местную
пешеходную зону от Запанской.
Вися говорила, что когда-то Ленинградская называлась
Панскóй – на ней купцы селились, в лавках торговали пански́м
товаром: текстилем. А уже за Панской обитала в немыслимых трущобах не самая
порядочная часть обчества. Прогуливать там девушек в темноте и вообще – совать
туда нос, особенно за железнодорожные пути, – не рекомендовалось никому.
Но сама тетка Запанских трущоб не боялась: она много лет преподавала в школе
домоводство, а кое-кто из ее учениц в ухажерах держал запанских громил.
