Помимо этих хором, в квартире еще была
комнатка-антресоль-мансарда – когда-то, видимо, конура для прислуги. Потолки в
ней были низкие, ниже положенных нормативов, поэтому комнатка считалась
непригодной для жилья и в полезную площадь не входила. Путь в
антресоль-мансарду вел через ванную комнату: огромную, барскую, с полукруглыми
окнами, со сливочного цвета кафельными плитками и с патрицианского великолепия
чугунной ванной на ножках, старинные медные краны которой тетка обожала
начищать до блеска. Антресоль служила кладовой – именно там хранились пустые
бутылки, банные веники, коробки-коробочки со всякой полезной всячиной, а заодно
и топчан, куда укладывали гостей двух рангов: либо случайных и неважных, либо
совсем уж близких – свои, мол, люди… Петя дважды на этом топчане ночевал, когда
оказывался в Самаре на гастролях. Он был и своим, и неважным.
За минувшие годы здесь ничего не изменилось. Главное,
остались те же запахи, и каждая комната пахла по-своему. Гостиная благоухала
душистым советским мылом: еще с тех времен, когда принято было делать запасы
практически всего, тетка хранила коробку с земляничным мылом под диваном, так
что тот пропах навеки. В спальне витал устойчивый аромат заморских плантаций:
хозяйка перекладывала вещи апельсинными корками, полагая это идеальным
средством от моли. А в кабинете пахло кожей… Подумать только, неужели все эти годы?..
Много лет шефом школы, в которой Вися преподавала, была кожгалантерейная
фабрика. Тетке давали там подработать – она вгоняла гвоздики в кожаные лоскуты
овальной формы, которые затем вправлялись в массажные щетки. Сидя за
телевизором, можно было за час напихать гвоздочков в пять щеток. Платили,
помнится, копейки, но тетка была не жадной, просто очень запасливой. Почему,
говорила, не заработать, когда само в руки идет?
Обожала она всевозможные кухонные штучки – шкафы были
заставлены устройствами и приспособлениями, которые обычному человеку могут
понадобиться раз в жизни или не понадобиться совсем: формами для выпечки,
таймерами для варки яиц, сковородами для глазуньи, вафельницами, утятницами,
сотейниками, прессами для жарки цыплят-табака, корзиночками для выпекания
кексов, ножом для снятия лимонной цедры… Падение железного занавеса открыло
тетке новые горизонты и позволило развернуться во всю ширь – она покупала все,
что могла: вакуумные пакеты для хранения продуктов, посуду «Цептер», тефлоновые
кастрюльки, нарядные баночки для хранения приправ… При этом на праздничном
столе у нее всегда стоял обычный набор блюд русской хозяйки, без каких-либо
изысков: винегрет, холодец, салат оливье, курник… Словом, теткин дом
представлял собой ту самую полную чашу, разгребать которую пришлось бы месяца
три, кабы не верный и поможливый Сильва. Жил он в том же дворе, в однокомнатной
квартирке на пятом этаже, и когда на призыв очередной соседки: «Си-и-и-льва!»
из окна показывалась его львиная грива и массивный торс римского легионера, не
местные люди задерживали шаг и озадаченно переглядывались. Что стряслось в
эндокринной чащобе его внешне безупречного организма, почему этот пылкий
красавец так боязливо уклонялся всю жизнь от радостей и горестей любви – этого
никто не знал, и, как деликатно-сурово говорила тетка, нам того касаться не
след.
Он примчался минут через десять со своей чехонькой. Чайник
уже пыхтел и горячо сердился, чашки были расставлены, хлеб нарезан; Лиза
отыскала в жестяной коробке, опоясанной розовым китайским рассветом, зеленый
чай, в холодильнике нашлись сыр, колбаса, ватрушки…
– Сначала налей мне горячего, – велел из прихожей
Сильва. – Задубел, как с-с-собака!
Он и тут ни минуты не молчал, всем раздавал указания и сам
же немедленно бросался их выполнять. Едва переступил порог кухни, тут же всем
разлил чаю и, рухнув на стул, оторвал кусок от ватрушки и стал энергично
жевать. Кухня была маленькой, и он занимал собой всю ее, особенно когда
жестикулировал, а без этого разговаривать не мог.
– Хотела стенку вот эту убрать, – гоняя за щекой
крупный кусок ватрушки и поколачивая кулаком о стенку, говорил он. –
Американская чтоб кухня была. Я только не могу понять – при чем к нам
американская? Да и стенки тут – можно только ставить, а не ломать. Тут знаете
какая толщинища? – два с половиной кирпича! Вон печку разбирала, ка-ак
намучилась… Это ж дом какой – Челышова дом! Не архитектора, а застройщика,
купца…
Продолжая говорить, Сильва нарезал булку на ломти и стал
равномерно и ловко, как штукатур мастерком, намазывать на них масло ровным
слоем. Причем делал это на всех, возражений не слушал. Был вдохновенным и
неостановимым распорядителем.
– Он деньги вкладывал в доходные дома, так это были –
дома! А как проверял качество оконных конструкций, знаешь? Бери булку, Лиз, что-т
ты уж больно изяшная… так же тож нельзя, чтоб взрослая женщина прям-таки тела
не имела…
– Сильва! Так что там оконные конструкции? –
перебил Петя.
– Да… привозят ему рамы, он с воза хвать одну, и велит
сбросить ее со второго этажа. И если та лопается, он всю партию взад вертает! У
него деревянные детали не просто олифой покрывали, а варили в олифе, в огромных
чанах, много часов. А кирпич как обжигали, а как его проверяли: погружали в
воду, и не дай бог, треснет – опять всю партию вертает. Кирпичи – красавцы! Три
оттенка было – железняк, красный и алый. Вот этот дом… – он ласково провел
ладонью по стене, – из красного кирпича. Но оштукатурен… Петь, а что это у
тебя серьга такая мощная, смотри, ухо как оттянулось. Ты прям как эти чурбаны…
ну, с острова Пасхи.
Петя усмехнулся, тронул мочку и впрямь оттянутого уха,
пояснил:
– Вешаю еще одну нить марионетки. Дополнительные
двигательные возможности, понимаешь? Пальцев-то всего десять…
После второй чашки чая Сильва решил, что все уже согрелись и
пора переходить на пиво с чехонькой.
Вскочил, пошел за пивом – за неимением места на кухне
холодильник стоял в зале…
Петя глянул в окно: там уже загустел сизый сумрак и, как
старый алкоголик, очнулся мутный дворовый фонарь, время от времени вновь
засыпая. Одно за другим в стылом воздухе темного двора стали оживать желтые,
голубоватые, оранжевые окна…
Подобрав под себя ноги, Лиза притулилась в углу кухонного
диванчика и, кажется, задремала.
– Детка, – позвал он с тихой нежностью. – Ты
бы пошла, легла… Боюсь, это застолье на века.
Она не ответила, не шелохнулась, но через минуту спустила с
диванчика ноги, нащупала тапки и вяло поплелась в спальню. Утомилась за день,
подумал он с беспокойством: полет с пересадкой, потом дорога из Курумоча, ну и
Сильва на радостях молотит и молотит, как подорванный… И вдруг опять вспомнил –
будто внутрь ему плеснули огня, – как вчера метались над ним красные рыбки
на пижамной куртке, и как потом за завтраком она сидела напротив него на
террасе, и ее длинные задумчивые брови струились, как атласные ленточки. Эти
брови были самым живым и прекрасным, самым точно угаданным, что получилось в
Эллис. Конечно, идеальным было бы использовать настоящие волосы Лизы, но… В
общем, он славно выкрутился: подстриг Карагёза и долго экспериментировал с
красками, подбирая точный оттенок.
