Тут из брамы с беззвучным воплем выбежала другая рыжая
девушка, очень бледная, с неестественно белым, даже прозрачным лицом…
Из ближних домов высыпали соседи, многие окна распахнулись,
из них по пояс – как из театральных лож – свешивались люди, перекрикиваясь и
пытаясь получше разглядеть самоубийцу на мостовой. А самыми театральными, самыми
кукольными были зрители-скульптуры между окнами – мужские фигуры: они как бы
вырастали из стены и внимательно смотрели вниз, на тротуар. Именно эти мужские
пары, чередуясь по фасаду с окнами на последнем этаже дома, провожали полет
куклы-самоубийцы заинтересованными взглядами.
Быстро приехала «скорая помощь», затем милиция, и женщину
накрыли ярко-синей, синей, как небо, простыней, из-под которой золотым пожаром
полыхали две пряди рыжих кудрей и подтекала небольшая лужица очень яркой
лаковой крови.
Позже он бесконечно пускал по черной искристой ширме закрытых
век изображение этого страшного кукольного действа: на какое-то мгновение был
уверен, что видел нити, шедшие от куклы. Что невидимый кукловод самую краткую
долю секунды не мог решить – то ли воздеть ее к небу, обратив в ангела, то ли
сбросить вниз, пусть ломается… Может, поэтому сначала мальчику показалось, что
она слегка взлетела?
Он очнулся от голосов во дворе и обнаружил себя на табурете
в прихожей; сидел, опершись затылком о стену. Как он здесь оказался? Ах да:
прибрел выключить свет и вырубился. Перед ним на симпатичных оленьих рогах
одиноко повисла синяя косынка, и круглой ручкой зацепился большой черный
похоронного вида зонт.
Где-то во дворе, в снежной меховой темени раскатился молодой
кокетливый смех, что-то неразборчиво произнес высокий женский голос, ему в
ответ громко ответил мужчина: «Да что ты понимаешь в кобласных обрезках!» – и
затем, просеиваясь сквозь невнятные смешки, морозный скрип и обращенное к
кому-то приветливое «Драс-сь!», – голоса удалились под арку и там были
затоптаны тишиной…
…которую вдруг резко и коротко пробил звонок входной двери.
Петя вздрогнул от неожиданности так, что его подбросило с
табурета. Подкравшись к двери (даже в глазок смотреть не стал, все равно ни
черта не различишь!), приглушенно и резко он спросил, склонив к замку свое длинное
ухо:
– Кто это?
Голос Сильвы торопливо произнес:
– Петь, на минутку открой, а то забуду.
– Сильва, потом, завтра! – раздраженно отозвался
он. – Не колобродь, Лизу разбудишь. Спать давай, я уж тоже лег.
– Нет, погоди, Романыч, ты что, это ж по твоей
части! – забубнил тот под дверью. – Я сразу забыл сказать. Я ж там у
Виси в подвале нашел кое-чего за мешком картошки. Не поверишь: куклу.
Чертыхнувшись, Петя повернул ключ, открывая дверь, и
гранитным столбом в эту щель рухнул морозный воздух. На крыльце, смущенно и
торжественно улыбаясь, заведя за спину обе руки, стоял уже совершенно пьяный –
видимо, развезло его, несмотря на мороз, а может, и добавил дома, – Сильва
Жузеппович Морелли.
– Ну?! – нетерпеливо рыкнул мгновенно заледеневший
полуголый Петя. – Чего ты угомониться не можешь?
– Хочь глянуть? – переступая порог прихожей и
по-прежнему держа руки за спиною, спросил Сильва, продолжая загадочно
улыбаться. – Не поверишь. Прямо тебе сюрприз. Не знаю – пригодится, нет,
однако и в комиссионный тут можно… есть же любители…
И достал из-за спины.
Петя не двинулся с места, не потянулся – схватить, только
мышцы груди и живота свело, как в ожидании удара. Из трех чешских бра в
прихожей горело только одно, но и того было довольно, чтоб безошибочно узнать…
– Вот! – проговорил счастливый Сильва. – Я
соседкиным внучкам давал поиграть, потому и забыл. Такие девочки славные… А щас
вдруг вспомнил: ё-моё, куклу-то Петьке надо отдать. Она ведь старинная, правда?
Лет, скажем, восемьсят, или даже сто? И заметь, большая, чуть не метр, а?
Наверняка еще от пани Лели осталась. Я, знаешь, что уверен? Что это фон Вакано
собственной персоной. Как думаешь? Смотри, какой мужик серьезный… пу-у-зо-то
какое! Точно – фон Вакано!
Петя молча стоял в полумраке прихожей и, не отрывая взгляда,
смотрел на куклу в руках у Сильвы. За спиной у того, в приоткрытой дверной
щели, словно просачиваясь из преисподней, курился морозный дым.
Никакой это был не фон Вакано. Это был не кто иной, как
давным-давно украденный, оплаканный и полузабытый, но всю жизнь им
разыскиваемый Корчмарь.
* * *
Из аэропорта они, как обычно, доехали на автобусе до метро
«Дейвицы», оттуда взяли такси, и когда спускались серпантином от Градчан, под
Ходковыми Садами, на Малую Страну, Прага внизу возникла в новом нереальном
обличье: Прага была в снегу, и вся вихрилась, вздымалась на ветру; все ее
купола и шпили, высокие скаты черепичных крыш, все церковные шлемы и флюгера,
все ее святые, мадонны и архангелы, тяжелые навесные фонари в кривых и тесных
ущельях улиц – все таяло в стремительно синеющем морозном дыму.
Вальдштейнска – приехали, слава богу!
– Приехали, слава богу, – сказал он, расплачиваясь
с таксистом, стараясь удержать в голосе ироническую улыбку, очень стараясь не
смотреть на Лизу, не следить за ее лицом, шутить, шутить, затоптать тревогу…
– Карагёза поедем завтра забирать, да? – легко
спросил он, взваливая оба рюкзака на плечи и даже не пытаясь помочь Лизе
выбраться из такси, – чувствовал, насколько взрывоопасно сейчас любое
прикосновение. – Устали, замерзли, намаялись…
Вот они, деревянные полукруглые ворота в каменной арке
старого дома, а в них – маленькая калитка с прелестной, длинным листом
изогнутой медной ручкой, привычно податливой под его рукой.
Над воротами, в традиционном лепном медальоне, наш
покровитель – в любую погоду на цветущем лужку: черный барашек с печальным
человечьим лицом.
Ну… с богом!
Он молча шагнул внутрь и пошел, не оглядываясь, под низким
глубоким сводом темной арки, выходящей в замкнутый со всех сторон аквариум
двора, где густым бестолковым роем метались пленные снежинки и где в углу темнела
дверь их жилья, словно бы в ожидании, когда наконец ее отопрут эти молчаливые
двое.
Возле двери он обернулся. Лиза стояла в арке двора, не
двигаясь с места. Невозможное, невозможное лицо потерянного ребенка… Прав был
доктор Горелик: рановато. Ради ее здоровья надо было еще ждать, еще терпеть,
еще кормить своим сердцем ежеутреннюю бобылью тоску…
Он сглотнул комок в горле и крикнул ей:
– Девушка! Вы надолго там застряли? Здесь вам чаю
нальют, алё!
Отпер дверь, оббивая от снега ботинки, и вошел, разом
включая свет в коридоре, кухне-мастерской, в их крошечной спаленке и даже в
ванной, даже в ванной, чтоб было светло и весело всюду. Эта квартира на первом
этаже, в бывших конюшнях, вообще-то была сумрачной, поэтому он сразу же, когда
въехали, добавил несколько электрических точек и вкрутил сильные лампочки.
