Реакция зрителей вознаградила артиста сполна: визг девчонок,
багровое лицо учительницы в ореоле вздыбленных седых кудрей, затем – карцер.
Так называлась темная кладовка за кабинетом директора, страшная для кого
угодно, только не для Пети: было там уютно и славно, ибо хранились, вернее,
валялись как попало на полках устаревшие или негодные приборы из кабинетов
физики, анатомии и географии; Ромка, например, с любой из этих грязных колб,
сломанных весов, черепа с повисшей на одном винте челюстью и прочего
упоительного барахла мог бы показать настоящий класс: все бы ожило, двигалось,
танцевало и пело.
Жалко, думал Петя, что отца тут нет.
Однако отец как раз и явился и выволок его из карцера.
Оказывается, заперев Петю, директор послал к нему домой хорошего ученика, и тот
уныло поплелся – с черной меткой. Минут сорок топтался он у подъезда в страшной
тоске, выбирая меж гневом директора и всем известным характером Петькиного
отца. Тот, разбуженный после ночной смены, не успевший принять лекарства,
примчался в школу, бледный от бешенства. Между прочим, потом признался, что всю
дорогу серьезно размышлял, кому врезать – сыну или директору, и, лишь завидев
здание школы, решил сей мучительный вопрос в пользу директора.
Путь из школы и последующая экстравагантная экзекуция
запомнились мальчику навсегда: вцепившись левой в воротник школьной курточки,
отец волок сына за шиворот, зажав под мышкой огрызка правой свою гордую бледную
руку. Этим же предметом он и отдубасил Петю дома, роняя протез, поднимая его с
пола и снова швыряя в сына. Тот орал не от боли, а скорее от восторженного
ужаса: вид летающей по комнате мертвой руки завораживал – рука сама дралась!
Его исключили из школы на неделю, и он был абсолютно
счастлив.
Учился он плохо, точнее, совсем не учился. С первого же
класса выяснилось, что никакими силами его невозможно вытащить к доске. Он
немел, глядел тусклыми рыбьими глазами и на вопросы учительницы не отвечал. Как
будто кто-то там, сидящий внутри, законопачивал глаза прозрачными, но плотными
шторами, запирал язык на крепкие запоры и на стук извне не откликался.
Катю вызвали в школу. Завуч и учительница младших классов
долго беседовали с ней, уговаривая показать проблемного мальчика детскому
психиатру и рекомендуя определить его в специнтернат в Южно-Сахалинске.
– Он же практически не разговаривает, – мягко
внушала учительница. – Он с трудом объясняется междометиями.
Потрясенная Катя слушала их с ужасом, порываясь горячо
возразить, что дома не знает, куда деваться от неостановимой болтовни сына, но,
сраженная дружным свидетельством обеих женщин, сникла. Не договорились же они
между собой сжить со света ее мальчика!
Уже по пути из школы, немного успокоившись, она задумчиво
припомнила, что язык развязывается у Пети тогда, когда он лепит из пластилина
своих человечков: порою за несколько дней налепливал на широком кухонном
подоконнике если не целый город, то уж большое село – множество маленьких
людей, собак, котов, козочек, коров и лошадей, велосипедистов на велосипедах,
трактористов на тракторах, старух с ведрами, полными крошечных яблок или груш.
Уверял, что по ночам все они оживают и до утра живут настоящей жизнью:
разъезжают по подоконнику, ссорятся, дерутся, женятся, торгуют яблоками…
По сути дела, припомнила она, дома у Пети всегда в руках был
ком пластилина, которого вечно не хватало, несмотря на то что на праздники и
дни рождения покупалось по нескольку коробок. Он постоянно мял этот ком,
быстро-быстро вылепливая фигурки и снова их сминая и опять вытягивая из
плотного пластичного месива чью-то руку, ногу или голову. С большим скандалом
Катя гнала его в ванную – мыть руки перед едой, после чего, быстро, молча и
равнодушно съедая все, что перед ним ставили, он немедленно устремлялся к
коробке с пластилином. А еще вспомнила она – да! – еще ее сын выдавал
длиннейшие цветистые тирады, с выражением и на разные голоса, когда «показывал
театр»: надевал на указательный палец пинг-понговый шарик с нарисованной
рожицей на нем (отец понаделал ему целую дюжину таких, с разным выражением
лица), меняя грустного человечка на веселого, затем на бандита с насупленными
бровями и орущим ртом, а того – на улыбчивую красотку, – и каждый получал
текст, соответствующий роли.
Ей никогда не казалось чем-то особенным его неукротимое
стремление ежеминутно лепить или рисовать, или вот так «представлять» шариками;
она считала, что тут слились в нем и шебутные отцовы, и ее, Катины, гены: все ж
она закончила прикладное отделение Львовского художественного училища, а в
Томари вела изостудию в Доме детского творчества.
Словом, промаялась ночь тяжелыми мыслями, а наутро,
отправляя мальчика в школу, выдала ему смешанный из разных пластилиновых
пастилок радужный ком, который велела всегда держать в руке, особенно когда к
доске вызывают.
После чего Петина учеба если и не выправилась так, как о том
Кате мечталось, то все же постепенно пошла на лад – во всяком случае, ужасные
разговоры о спецшколе для дураков больше не возобновлялись.
Дом детского творчества, где работала Катя, стоял на самом
берегу бухты, недалеко от старинного, возведенного еще японцами моста. Хмурые и
мордатые, широкогрудые гранитные львы сторожили подножия четырех его колонн. И
само здание Дома творчества тоже было японским, столь непохожим на коробки
советских построек: деревянное, со сводчатым потолком и арочными окнами второго
этажа, из которых открывалась широкая дуга бухты, корабли у пирса и облака, что
без конца стремились стечь за ширму горизонта.
Для своих маленьких студийцев Катя придумывала интересные
занятия, «развивающие воображение»: дети выкладывали на фотобумаге октябрятские
звездочки, после чего бумагу засвечивали лампой при красном свете: яркая
вспышка! – и вот уже перед вами звездное небо.
Странно это было: мать, с ее профессиональным дипломом,
умением рисовать и придумывать красоту, в отличие от отца не способна была
оживлять неживое, да и сама – куклойбыть не могла. Она была настоящим человеком
– крепкой, доброй, с широкими сильными запястьями, с бледным веснушчатым лицом,
которое, когда бывала огорчена или обижена Ромкой, опускала в ладони и подолгу
тяжело сидела так на кухне.
Нет, из матери ни за что не получилась бы кукла. Не то что
из Ромки…
После смерти отца, преследуемый сумбурными требовательными
снами, Петя решился оживить его, и с тех пор Ромка, будто вырвавшись на
свободу, участвовал во многих представлениях: играл в бильярд, отбивал чечетку
и дрался одной левой (драки марионеток вообще были у Пети постановочным
коньком); и, случалось, кое-кто из зрителей подходил и вежливо интересовался –
отчего не починить такую замечательную марионетку?
* * *
А настоящий Кукольник появился в конце первого класса.
Это называлось: «Кукольный театр, сдайте по тридцать
копеек!» После уроков первоклашек строем повели в актовый зал и рассадили на
первых рядах. Сидеть было низко, приходилось задирать голову туда, где на сцене
установили ширму из какой-то зеленой тряпки в мелкий темный цветочек, вроде
той, что Петя с отцом брали, когда шли на пляж. И едва звуковик Семеныч врубил
музыку, из-за кулисы вышел, подволакивая ногу, неинтересный сутулый дяденька в
коричневом пиджаке, с унылым мясистым носом и крахмальной сединой над
морщинистым лбом.
