– А почему у него ноги такие… маленькие?
– Хе! Так они ж просто для натуральности. Он на ширме
верхом сидит, свесил их наружу и скачет: то орет, то дерется, то свишче. А
раньше бывало, что и бранился несусветными словами, не дай боже тебе знать их.
Верхом на ширме гарцует – потому и кукла называется «верховая», она же ест –
«перчаточная», потому ее на рэньку как перчатку надевают. Вот постой-ка, сам
попробуй. Надевают на «родную», то ест на праву рэньку. Ты ведь не левша, нет?
Дай-ка сюда…
Старик терпеливо вправил руку мальчика в куклу, бормоча:
«Указательный и средний в голове, большой и четвертый – по сторонам, вот так…»
Едва Петина рука оказалась внутри куклы и от движения
указательного пальца носатый слегка склонил голову набок, будто насмешливо
прислушивался – что там, внутри, происходит и чего теперь ждать, – мальчик
неожиданно ощутил горячую сквозную волну, что прокатилась от самого его плеча и
до деревянной головы Петрушки, словно они были связаны единой веной, по которой
бежала общая кровь.
А артист продолжал приговаривать:
– Ничего, Пётрусю, у тебя рука, вижу, гибкая, очень
гибкая, быстро с куклой срастется… Тут главное – характер понять, сдружиться с
ней, хотя вот с этим дружить не бардзо хочется. Он ведь самовольная сволочь,
холера ясна! Видишь, яка рожа? Это, братец, та-акой характер!
– А почему он – Петрушка? – шепотом спросил
мальчик. Боялся, что проснется мама и погонит его в постель, чтобы сын не
«морочил человеку голову». – Он же играл Хулигана, а того вообще никак не
звали…
– О, нет, у этого типа много имен: Панч, Гансвурст,
Кашпарек, Полишинель, Пульчинелла… В какой стране он появляется, шут гороховый,
пакостник, – там у него обязательно свое имя. У него даже фамилий
несколько. Вот у тебя одна, верно? Твоя какая фамилия?
– Уксусов, – хрипло пробормотал мальчик.
Тут случилось нечто удивительное. Кукольник застыл с
приоткрытым ртом, откинулся на всхрапнувшей раскладушке и придушенно выкрикнул:
– Як?! Як?! Ты цо, ты цо?! – сильно этим Петю
озадачив, словно его простая, хотя и не особо вкусная фамилия (да, пацаны в
школе дразнились: кривили физиономии, сплевывали на пол – кислятина, мол,
уксусная!) бог весть что означала.
А старик цапнул его за руку и горячо зашипел:
– Так это ж и есть его исконная фамилия… Слушай,
слодкий муй, если не шутишь: ты-то и есть он самый, Петрушка, Петр
Уксусов! – и беззвучно захохотал, откинув голову: – Але совпадение, вельки
Боже ж, але збег!
От непонятного восторга он даже как будто всплакнул – все же
странный дяденька – и, отирая глаза, все качал головой, повторяя:
– Вот это да! Ну, тебе сам бог указал, кем быть… Але ж
фокус! Але збег околичности!
Петя глянул на свою руку, с которой злобно и криво ухмылялся
его неприятный тезка, опустил ее и сказал:
– Не хочу я им быть, он противный.
И опять старик схватил его за плечо и, сдавленно
захлебываясь, горячо и совсем уже непонятно забормотал:
– Не, не, он не плохой и не хороший. Не ест живы и не
ест мартвы! Он такой персонаж… Мораль и честь – это не про него. Понимаешь, он
– ТРИКСТЕР! Это такое вечное существо из подземного мира. Он плут, разрушитель…
Все ему дозволено: и с неба, и из-под жеми. И ему много тысёнц лят. Он был у
индейцев племени виннибаго, и в Индии был, и в Персии… Им движут другие силы,
нелюдске. Потому он и говорит не людским голосом. Вот приезжай ко мне в гости в
Южный, я тебе штуку покажу: пищик. Берешь его под язык, и Петрушка завывает
таким сиплым воем, как сквозняк из самой преисподней… Ты услышишь!
Кукольник почему-то волновался, и в этом зыбком, мертвом,
«нелюдском» свете луны сам казался мальчику зачарованным Петрушкой, ожившим
трикстером, встретившим родную душу. Петя опустился рядом с ним на раскладушку,
поднял к самому лицу руку с горбатым забиякой в красном колпачке. Его улыбка
завораживала, было в нем что-то и страшно притягательное, и отталкивающее.
Тайна была. Застывший гогот. И власть.
– До Южного далеко, – вздохнул мальчик, – сто
восемьсят кэмэ.
Артист вскинулся:
– Да что – далёко, чего там далёко! Посадит матка на
поезд, а я там встречу, большое дело!
Петя еще раз вгляделся в узкие черные, смеющиеся глаза
носатого на своей руке, задумчиво спросил:
– А в жизни… такие бывают в жизни? Такие… ну,
трик…стеры? Которые не под своей волей, которые… из преисподней?
Склонив набок голову с седым хохолком, кукольник смотрел на
мальчика, как бы раздумывая – говорить или нет.
– Бывают, – наконец серьезно проговорил он. –
Очень даже встречаются. Натуральный трикстер – твуй ойтец.
* * *
Недели через две, в первый же день каникул, мама решилась
отправить его в Южно-Сахалинск к Казимиру Матвеевичу. Не одного, конечно, а с
соседом по лестничной клетке, дядей Сашей, – у того как раз подвернулась
командировка.
Дядя Саша, любитель горных лыж, коротышка-мушкетер лет
шестидесяти пяти, обещал за парнем присмотреть. А чего там смотреть, не
младенца же в корзинке посылают.
И когда Петя взобрался на деревянное, обитое дерматином
сиденье с высокой спинкой, повернутое так, что колени сидящего напротив дяди
Саши упирались в его колени, он первым делом глубоко вдохнул до самого дна
живота, запасаясь на всю дорогу плотным, распирающим его изнутри пузырем
счастья. Узкий и старенький японский вагон дернулся и пополз, волоча за собой
шипенье, и свист, и ленивый перестук-тук-тук, а потом вдруг заржал, весело
задребезжал всеми стеклами и зацокал на стыках рельс.
И потек слева берег моря, а справа развернулась и поехала
зеленая равнина с заводью, уходящая вдаль к голубовато млеющим сопкам, и в
вагон плеснуло настоем запахов: и морем, и травой, и лиственницей;
в просветах меж гулкой тьмой тоннелей вспыхивали оранжевым светом то
речка, то лесок из худосочных березок и елей, то хвостатая комета
ослепительного облака.
– Если бы поезд проезжал тут несколько столетий
назад, – проговорил дядя Саша, поднимая голову от газеты и снимая очки
«для близи», – мы из окна могли бы увидеть паруса корабля Лаперуза…
И снова – сопки, и лес, и сутулые полустанки, и змеистая
дорога в еловом лесу, и ручей с мшистыми опорами давным-давно разобранного
моста, и скучные заросли низкорослого бамбука… Давно проехали Ильинск,
пересекли остров в самом узком его месте, миновали Взморье – небольшой рыбацкий
поселок из частных домишек и грязно-розовых сталинских двухэтажек… И опять уже
слева через шоссе волнуется высокая трава с веселыми фиолетовыми искрами дикого
шиповника и оранжевыми саранками, и за ней – полоса песка вдоль темно-синего
Охотского моря. Справа, подскакивая на пригорках, ныряя в лохматую тень оврагов
и выплывая к поезду грудастой волною лиственниц и елей, бежит бесконечная тайга,
а вдалеке за тайгой вздымаются складчатые зелено-замшевые хребты под чубатыми
облаками.
