«Они» – это молодежь недавно созданного Областного
кукольного театра, а точнее, два вдохновенных ковбоя – оба выпускники
ЛГИТМиКа, – решивших своими спектаклями «перевернуть кукольный мир
Сахалина». Казимир Матвеевич средитой компанииимел кличку «Карабас» и считался
оппозиционером, ретроградом, сторонником «закоснелого натурализма в кукольном
театре». Петя сам слышал, как в бутафорской молодой главреж Руслан Сергеевич
говорил художнику Юре Проничеву, что «Карабас» наверняка еще до революции
разъезжал со своими куклами в телеге по деревням и «представлял под гармошку».
Но это было вранье, вранье! – мама рассказывала, что давно, в ее детстве,
у Казимира Матвеевича был во Львове небольшой семейный театр «Фотин» – по имени
дерзкого древнегреческого кукольника, который не боялся высмеивать даже римских
богов! – и в этом театре кукол водили жена, сын и невестка Казимира
Матвеевича, впоследствии неизвестно куда пропавшие (и не дай тебе боже, сынок,
спрашивать у него – куда).
Через год Петя уже многое знал об устройстве разных кукол –
тех, что составляли труппу театра, и тех, что висели по стенам у Казимира
Матвеевича.
О, это были совсем непохожие персонажи.
– Я не большой майстэр, – сокрушенно повторял
старик. – Никогда не умел рисовать. Эскизы у меня делал Хэнрык, потом я
относил их на Пекарскую, к Якову Самойловичу, твоему дзядэку, и тот вырезывал
заготовки. Улица Пекарская, между прочим, ведет прямиком на Лычаковское
кладбище, и раньше во Львове, знаешь, Пётрэк, хоронили по-человечески, пешком:
катафалк, лошади с траурными плюмажами, за катафалком – медленная горестная
процессия; люди тогда стремились осознать смысл смерти, а не мчались в
грузовике – скорее покойника закопать и немедленно выпить… Но это я к слову, не
слушай меня. Так я о том, что твой дзядэк Яков Самойлович, он и с механикой
помогал, он и гапит делал, – вот этот остов внутри верховой куклы, на
ктурэй голова насажена. Видишь, вот в этом Петрушке гапит простой, а бывает, на
нем вся механизация крепится. Благодаря гапиту кукла может поворачивать,
опускать, поднимать голову, и даже открывать рот, и даже двигать ушами! Гапит –
наш большой помощник, Пётрэк… Яков Самойлович – у-у-у, он был король гапита. Он
мне до войны сделал одну куклу, короля Ягелло, так у того открывались глаза и
даже брови двигались, и все сидело на гапите, хотя он небольшой – вот, с
человеческий кулак. А уж расписывал куклу тоже Хэнрык, под моим присмотром…
Старик оглядывал стены, с которых приветливо или грозно,
печально или ласково глядели расписанные Хенриком куклы, глубоко вздыхал и
продолжал:
– Это что касается верховых… Марионетка – там другое,
другие отношения с человеком. Это ведь древнейшая модель человека, знаешь? Был
в Древней Греции философ Платон. У него тысяча учеников была. Ты у меня один, а
у Платона – тысяча! Так вот, Платон называл человека божьей марионеткой и
говорил, что у него тоже много нитей – добрые побуждения, дурные побуждения… Но
подчиняться стоит только «золотой нити» разума… Марионетку водить сложно: там
все – в ваге и в твоих пальцах. И не забывай про седьмой позвонок: в этом месте
талия, и сюда вставляется шарик, а на нем – все настроение верхней половины
куклы. Попа – неподвижна. Попа – это так, она душу не выражает, потому к
контролю не подсоединяется… Марионеток, Пётрусю, – их видимо-невидимо. Это
как земные нации: есть китайцы, есть негры, есть индийцы и есть англичаны… И
каждый живет на свой лад. Вот в Индии, к примеру, есть такие куклы: от них нити
идут к обручу на шее кукловода, а вниз, к рукам, идут трости.
А есть, скажем, планшетные марионетки; это что значит? Они
пронизаны горизонтальным шнуром, а тот одним концом крепится к твоей ноге, а
другим – к палке, ктура в землю воткнута. Все представление – на доске, на
земле. И ты куклой управляешь – не рукою, а ногой! А руками в то же время –
пожалуйста, играй на гармошке. Тогда тебе и шарманщик не нужен. Вот у меня в
театре и шарманка была, и механический орган…
За кулисами самого театра, утрамбованного в нескольких
комнатах Клуба строителей, Петя бывал теперь часто, и, хотя в то время ему еще
ничего не поручали, он уже знал наперечет всех кукол и обожал сидеть в
бутафорской, наблюдая за тем, как работает художник Юра Проничев: как из
скульптурного пластилина тот лепит форму вокруг деревянного штифта, большими
пальцами вдавливает выемки для глаз, добавляет еще комок для носа, подбородка
или бровей и потом долго колдует скальпелем, ножом и специальной металлической
лопаткой, подбирая, насаживая нашлепку, затем, размазывая, пробегая всеми
пальцами сразу ласковым и точным попаданием, как пианист по клавиатуре… Мальчик
жадно следил, как зависают руки художника над болванкой, и вдруг – походя,
ногтем мизинца – тот снимает еле заметную липкую стружку на толстом носу
будущего Карабаса, подозрительно похожего на Казимира Матвеевича; и от
этого едва заметного движения угрюмый нос старика вдруг становится грозным и
значительным.
– Каков носяра победоносный, а?! – кивал Юра на
болванку. – Нос, старичок, – это характер, это лирика… Ведь кукла в
зал «смотрит» носом. Обрати внимание: у всех моих кукол крупные носы.
– А… глаза? – спрашивал Петя.
– А у глаз, наоборот, не должно быть подробностей: ни
зрачков, ни ресниц. Подробности разбивают цельность впечатления. Зритель
воспринимает что? Глаза целиком, дробить их негоже. – Он растопыривал
пальцы, измазанные скульптурным пластилином, и, охватывая ими невидимый шар,
подмигивал: – Обобщай, старичок! У обобщения сильнее «волна доброса» до
зрителя, – и мягким толчком баскетболиста перебрасывал рожденный в воздухе
мяч в умозрительный зал.
Петя и вправду часами сидел подле него тихо, как старичок.
Молча и быстро подавал ножницы, клок наждака, тюбик с клеем. Боялся пропустить
малейший этап работы. Любил следить за отливкой.
Вот Юра засучивает рукава своей заляпанной краской ковбойки,
притаскивает из уборной тазик, наполненный водой, размешивает алебастр. И пока
Петя следит за тем, чтобы смесь прекратила пузыриться, покрывает готовую
болванку слоем вазелина…
– Ну, пузырится еще? – спрашивал он не
оглядываясь. – Стой на стреме, не отвлекайся: мне нужен раствор, как
сметана.
Вскоре он уже доверял мальчику рвать на мелкие кусочки
бумагу, погружать ее в воду, отжимать, смешивать с клеем – готовить, говорил,
«кашу – папье-Мáшу»… И потом, когда шесть, семь слоев этой, выложенной в
форме липкой каши, проклеивались марлей и просыхали «как следует быть», Юра
проверял твердость и прочность заготовки на просвет.
Был художник Юра экстравагантным ленинградцем, носил широкие
клетчатые брюки, суженные к щиколоткам, курил трубку, как Шерлок Холмс, и брил
голову чисто-чисто (великолепной формы череп у него был, настоящий – кукольный,
полированный; хотелось гладить его, цокать по нему ногтями; вспоминались
бильярдные шары, которые Ромка гонял по зеленому полю своей единственной
левой).
Они вдвоем приехали – Юра и молодой режиссер Руслан
Сергеевич, – тот тоже был в своем роде щеголь, но на манер иной: он
отрастил бакенбарды под Пушкина и действительно немного на него походил, во
всяком случае, вспыльчивым нравом. В отличие от добряка и симпатяги Юры
изъяснялся он нервно, на репетициях пугающе быстро впадал в неистовство от
непонимания актерами творческих задач.
