Труппа – шестеро пожилых женщин, «Карабас» Казимир Матвеевич
и студент текстильного техникума, страстный любитель театра Владик – казалась
ему сущим наказанием, инертной массой. Петя же хорошо понимал только про «творожную
массу с изюмом»; яростные выкрики режиссера ему, тихонько сидящему за кулисой,
были непонятны и пугали его больше, чем выкрутасы пьяного Ромки. Тем более что
режиссер приходил на репетиции с перочинным ножиком, утверждая, что тот его
«внутренне рассвобождает» (будто готовился вскрыть какие-то свои внутренние
нарывы). Входя в раж, грозился, что сейчас порежет всех кукол, и однажды одну
таки порезал, отчего все, кроме Казимира Матвеевича, притихли и задумались об
искусстве, а старик спокойно сказал режиссеру:
– Я пережил Гитлера, лагерных вертухаев и целую банду
уголовной шпаны. Все они убивали живых людей, но никто не резал ножом невинных
кукол. Я, проше пана, срать на вас намерен, Руслан Сергеевич!
Словом, в театре было упоительно весело, тем более что после
премьеры все обычно мирились.
Кроме актеров, в коллективе трудились портниха Тамара и
механик по куклам Мирон Петрович, для всех – Мироша. До пенсии он был горным
инженером. Однажды сильный ливень загнал его в клуб – больше негде было
пересидеть, – и от нечего делать Мироша купил билет на спектакль. После
чего явился за кулисы и сказал:
– Ребята, возьмите меня кем угодно. К вам хочу…
Оказался Мироша гениальным механиком, изобретателем
волшебных превращений. Марионетка Принцесса Фу-Фу в считаные секунды
оборачивалась ведьмой: томные глаза с нежным разрезом закатывались внутрь,
показывая изнанку шарика – вытаращенные бельма с точками злющих зрачков;
изящный ротик распахивался в пасть, в которой на глазах у изумленной публики
вырастали клыки… И всю механику Мироша умудрялся закладывать в гапит.
За ширмой во время спектаклей кипела своя жизнь: выяснялись
отношения, отмщались обиды, строились козни. В одном из спектаклей минуты две
звучал вальс, и свободные актеры обязательно танцевали вальс за ширмой. Толстая
Танька обычно подшучивала над юным и застенчивым Владиком, расстегивая ему
ширинку как раз в тот момент, когда Ежик на его руке втолковывал Кролику: «Ты
мне тут ушами не шевели, ты о своих манерах подумай!» В одной сцене все всегда
смеялись как безумные и не помнили даже, с чего это началось: просто несколько
странных мгновений куклы сотрясались в конвульсиях в недоуменной тишине зала.
Попавшему за кулисы постороннему человеку эти странноватые
люди за ширмой вполне могли показаться горсткой безумцев. А если еще послушать
за дверью комнаты главрежа обсуждение новой, только что принесенной художником
куклы, которую каждый осматривает, ощупывает и комментирует, то случайный
человек вполне мог подумать, что попал в сумасшед ший дом:
– У нее глаз выпадает…
– И ухо отваливается…
Петю все закулисные разговоры и события волновали до полной
потери сна, его завораживали нерусские чарующие имена: их приносил в театр Юра,
который раз в полгода вырывался к родителям в Питер и там, бывало, попадал на
какие-нибудь замечательные гастрольные спектакли. Например, побывав на
кукольном ревю француза Филиппа Жанти, месяца два только о нем и говорил. Очень
зримо показывал руками, носом, подбородком – всеми частями собственного тела –
номера знаменитого концерта: танцующих страусов, извивы капризного боа, что
кокетничает с гармошкой старинного фотоаппарата, и главное, бунтаря Пьеро.
– Вот из тьмы возникает Филипп Жанти с куклой! –
Рассказывая, Юра вышагивал на середину комнаты, изображал попеременно то
кукловода, то марионетку. – И Пьеро вдруг обнаруживает, что им управляют.
А он-то думал, что сам себе хозяин! И вот он начинает фордыбачить, не хочет
подчиняться. Не хочет признать над собой власти. Мол, я и сам самостоятельный,
проживу своим умом. И когда между ним и артистом конфликт доходит до крайней
точки, Пьеро начинает по одной обрывать нити, постепенно провисая. Одна…
другая… третья… вот левая рука повисла… колени, ступни… и так все, буквально
все нити! Наконец остается одна «золотая нить», и, ребята, вот с этой одной
нитью Жанти вытворяет с марионеткой черт-те что! – не отпускает ее,
вынуждает жить и действовать, а она продолжает бунтовать! Тогда Властелин тихо
опускает куклу на пол: ты выбираешь смерть? пожалуйста! – и уходит. Он
покидает сцену – бесстрастный бог, – а марионетка лежит опустошенная,
безжизненная… но! – и Юра поднимал палец: – но не покорившаяся!
Сидя на низком табурете в бутафорской, Петя во все глаза
глядел на Юру, изображавшего изломанную марионетку Пьеро, и думал об отце: все
было точно про него. Как по одной обрывал он все жизненные нити, все нити любви
в семье, что связывали его с женой и сыном, оставаясь болтаться лишь на
«золотой», на последней своей тонкой нити…
На спектаклях мальчик с первой и до последней минуты стоял в
кулисе, шевеля в темноте губами и пальцами, подаваясь вперед, откачиваясь
назад, уже не замечая, что может стоять с поднятыми руками бесконечно долго.
– Стоишь? – шепотом спрашивал пробегающий мимо
студент Владик. – Правильно, стой. В театре Бунраку новички первые пять
лет не водят, а только смотрят из-за кулис, как работают мастера…
Мальчик уже знал, что мир кукол так же необъятен,
разнообразен, густонаселен, как и целый земной шар, с его странами, народами,
цветами и деревьями, животными и птицами, облаками, снегом и дождем. Что в нем
есть тайна жизни, какой-то другой жизни, что эту тайну следует неустанно искать
и извлекать, и что открывается она далеко не всем, отнюдь не всем даже
профессионалам, а только избранным, зачарованным, себя забывшим людям…
Однажды Казимир Матвеевич, распахнув обе створки шкафа
(обычно это означало особенные археологические раскопки в многочисленных
узлах), минут пятнадцать демонстрировал один лишь тощий ревматический зад в
серых спортивных штанах, пока наконец не извлек даму в шляпке: неподвижную, не
игровую куклу.
Петя уже знал, что такие называются интерьерными или комнатными
и, хотя тоже приписаны к кукольному ведомству, имеют гражданство и все в нем
права, все же не способны жить, как живут театральные куклы. Петя оставался
равнодушным к этой части народонаселения и, честно говоря, даже удивился, что
Казимир Матвеевич держит у себя такое баловство.
– Глянь на эту дамочку, – сказал Казимир
Матвеевич, разгибаясь и тяжело дыша, но с загадочной улыбкой на багровом
лице. – Только не торопись. Присмотрись к ней, как следует быть.
По-твоему, что это?
– Ну… ясно что, – отозвался мальчик.
– Нет, не ясно! – крикнул старик, все еще багровый
и потому очень гневный на вид. – Никогда не говори, что тебе ясно! Только
дураки – главные инструкторы во всяком деле…
Он твердо поставил даму на стол и молча подозвал Петю
движением руки.
Петя взял куклу, внимательно осмотрел… Старая… очень искусно
сделана: лицо и кисти рук из фарфора нежного сливочного цвета, все в паутинках-трещинках;
ступни ног обуты в изящные лайковые ботиночки, отделанные бисером. В одной руке
– сложенный веер, в другой, полусогнутой, – крошечная, но настоящая
сумочка в форме закрытой книжки, с золотой застежкой в виде бабочки. Мама такие
называет «ридикюль». И лисица на плечах, совсем как настоящая, с черными
бисеринками мертвых глаз, и дивно вышитая цветным шелком блузка на высокой
груди – все было необыкновенного, пленительного изящества. Вот только
скандальное лицо с распяленным бранчливым ртом и задранным башмаком-носом да
нелепая шляпа, слишком громоздкая для такого размера куклы…
