– Это «укладка», – тихо проговорил Казимир
Матвеевич над его головой. – Запомни, пригодится: ук-лад-ка. Чем
отличается от обычной куклы? Секретом. Странностью в какой-нибудь детали. Не
нарочитой странностью, что всем бросается в глаза, раздражает и возбуждает
интерес, нет – логичной странностью. Смотри: эта дама, в сущности, гротеск. Ты
знаешь, что такое – гротеск? Это когда все слишком забавно, когда все так
смешно и нелепо, что это уже издевательство. Некая деталь гардероба… вот эта
шляпа, например. Спрашиваем себя: может ли быть у куклы такая большая шляпа? И
отвечаем: конечно, ведь это гротесковый образ: взгляни на ее нос, на ее
огромный рот. Это не пани, даром что ридикюль в руке, это – хабалка. Такие
оденут все самое модное и дорогое, и все же что-нибудь у них да будет не так.
Например, вот эта подозрительная шляпа. «Ах, это ваша кукла? – спрашивают
тебя на границе. – А что там у нее внутри?» – «Ничего, пане офицеже, –
отвечаешь ты, – ничего, товарищ офицер, можете проверить сами». И он
проверяет. Он даже вспарывает ее бедный матерчатый животик и находит там
опилки, и остается с носом, и даже извиняется, хотя он и быдло. Но ты-то
понимаешь, что дело – в шляпе? Проверь еще раз. Попытайся разгадать ее секрет.
И Петя снова осматривает куклу самым въедливым образом:
прощупывает тряпичные руки, ноги, туловище… внимательно изучает шляпу, бордовую
ленту, обвитую вокруг тульи, с крохотными фарфоровыми цветочками: красным,
желтым, лиловым… Нет, шляпа, безусловно, цельная, скорее всего – тоже
фарфоровая, обклеенная парчой.
– Ничего, – озадаченно говорит он. И уверенно
повторяет: – Точно, ничего!
– А теперь жми на лиловый цветок дважды, но не подряд,
а солидно, с перерывом, как участковый в дверь звонит.
И в ту же секунду щелкает невидимый, но надежный замочек – и
высокая тулья вдруг откинулась, как крышка шкатулки! Ой, здорово! – да это
и есть маленькая шкатулка, в которой лежит… перламутровая пуговица.
– Во-от, – с хитрющим видом протянул Казимир
Матвеевич. Щеки, лоб и толстый нос его лоснились от удовольствия. – Вот.
Но тут может быть спрятано и бриллиантовое колье, и важный документ, и – увы –
наркотик…
Всех кукол старика Петя знал наизусть, на ощупь, но когда
пытался какую-то оживить, быстро приходил в отчаяние – ничего не получалось.
Минуту назад совершенно живая на руке старика кукла, перекочевав на Петину
руку, отказывалась дышать, прикидывалась тряпкой с деревяшкой вместо головы…
– Не хлопочи руками! – покрикивал Казимир Матвеевич. –
Только плохие актеры трепыхают куклой. Не мельтеши, вырабатывай стиль. Зритель
следит за движениями, как кот за воробьем в луже. Его внимание – твоя власть.
Держи его в руке, как гроздь сладкого винограда, и ме-е-едленно выжимай по
капле… Скупее… скупее… Остановись! Чу-у-уть-чуть пусть поведет головой
туда-сюда… Вспомни Машку, как она двигается: у нее только лопатки под шкуркой
так мя-аконько ходят. Кошачьих, кошачьих почаще вспоминай: ни одного лишнего
движения! Паузы! Перенимай у них паузы.
У старика были свои предпочтения: он обожал верховых кукол;
марионеток любил меньше, хотя и называл их «высшим светом, аристократией
кукольного мира». А тростевых кукол в театре было мало, одна, две, и обчелся.
Трость, говорил он, используем только тогда, когда нужен широкий жест.
– Казимир Матвеевич, – добродушно замечал Юра
Проничев, когда после репетиций бывал нечаянным свидетелем очередного
мастер-класса. – Оставьте ребенка в покое, не лишайте счастливого детства.
Ну что вы его муштруете, в самом деле. Он и половины этих слов не понимает.
Правда, Петруха? Может, он космонавтом хочет стать…
Но это он иронизировал, подтрунивал над старым чудаком.
Видел, видел в мальчике своего, своего от рождения, своего – со всеми кукольными
потрохами.
Когда в бутафорской Петя часами сидел рядом с ним,
работающим, молча прослеживая каждое его движение, тот – может, от скуки, а
может, польщенный хищным вниманием ребенка, – тоже пускался в рассуждения,
да еще такие закатывал лекции, что высказывания старика казались мальчику просто
октябрятской песней.
– Драматический театр образом не владеет, старичок, в
отличие от кукольного, – говорил Юра. – Ему до нас не дотянуться.
Почему? Потому что кукла – это способ постижения жизни, духовного состояния.
Следи за мыслью, старичок… Чем кукольное дело отличается от драмы? Через кукол
можно передать ме-та-фо-ру. Греческое слово. Что это – знаешь? А вот что:
«Ах, – говорит кукла, – у меня сносит крышу!» – и голова ее
отрывается и улетает. Или, когда в «Чертовой мельнице» черт произносит: «Это
называется – черта с два!» – и раздваивается на две одинаковых куклы. Так вот:
почему, спросим мы, драматические актеры не приспособлены для работы с куклами?
Потому что они кипят, пылают и «играют!»… кукла же остается сама по себе, она у
них не живет.
А надо играть точно в куклу, попадая в маску. И чтобы голос
был точно положен на куклу… Опять же – пластика кукловождения ближе к балету,
чем к драматическому искусству. Что такое пластика – знаешь? Череда передачи
сос-то-я-ний – это наше все: кукла сама тебя ведет, сама подсказывает, чего она
хочет… Кукла въедается в твои руки, тело, походку. Это – наивысший момент
близости… Помню, на фестивале в Ташкенте один актер местного драмтеатра
выглянул в окно гостиницы, заметил группку людей, что направлялись в ближайший
винно-водочный, и сказал: «Вон кукольники пошли…». По чему понял? Да по жестам,
по походке было видать – по плас-ти-ке!
– Не мути пацана, – из-за низкой, ни черта не
прикрывавшей ширмы замечала толстая Танька, сноровисто поддевая рейтузы под
юбку. – Не по пластике было видать, а по винно-водочному…
– Цыц, Красная Шапочка! – не поворачивая головы,
отзывался художник. – Первые бродячие кукловоды были первыми
диссидентами… – рассуждая, Юра незаметно увлекался сам, поэтому нимало не
заботился о том, чтобы хоть что-то мальчику объяснить. – Спросишь –
почему? Отвечаю: самый древний жанр. Актер прячется за ширму, за куклу
прячется. Понимаешь? И оттуда уже говори куклой что хошь: царя брани,
правительство, попов. Матерись сколько влезет! Кукла смелее, ярче, мощнее
человека. Поэтому: если ты, старичок, хочешь заниматься куклами, ты должен
спятить, перевернуть мозги, научиться инако мыслить. Кукольным делом должны
заниматься фанатики, понял?
– Да! – твердо отвечал бледный черноволосый
мальчик, глядя на художника прозрачными глазами. Многих слов он не понимал, но
вот это самое – да, спятить, да, фанатиком – понимал прекрасно. Фанатиком
пьянки, бильярда и блядок мать называла отца, особенно когда по ночам тот
слонялся, мучимый болями в ампутированной руке, и вымаливал спрятанную ею
заначку.
– Да, да… – передразнивал Юра. – Что б ты
понимал, гриб! На вот рубль, принеси беляшей из кулинарии, лады?
Запах беляшей и прогорклого масла из соседней кулинарии
сливался с производственными запахами красок, клея и древесины, с запахами лака
и анилина, с затхлой пылью ширмы и кулис и свивался в едкую спираль, в
упоительный специфический «дух театра», что пробивал нос и преследовал Петю
даже дома, даже по ночам… И тогда снилось, что стоит он на высокой тропе
кукловодов: в руке – вага, средний палец продет под «золотой нитью», сердце в
груди вспухает от клокотливого счастья, которое – он знает, знает! – уже
на пути к нему; ведь у него в руках – его главная кукла. Она затаилась, она
пока притворяется неживой, она ожидает мгновения, когда по его руке побежит,
соединяя их, общая кровь.
