– Но ты правда распорядился? – беспокойно спросил
тот, оглядываясь через плечо.
Доктор Горелик обошел стол, сел в свое кресло. С минуту
молча без улыбки смотрел на друга.
– Петруша… – наконец проговорил он мягко (и в этот
момент ужасно напомнил даже не отца своего, на которого был чрезвычайно похож,
а бабушку Веру Леопольдовну, великого гинеколога, легенду роддома на улице
Щорса в городе Львове. Та тоже основательно усаживалась, когда приступала к
«толковой беседе» с внуком. В этом что-то от ее профессии было: словно вот
сейчас, с минуты на минуту покажется головка ребенка, и только от врача
зависит, каким образом та появится на свет божий – естественным путем или
щипцами придется тащить). – Ну что ты, что? В первый раз, что ли? Все ж
идет хорошо, она так уверенно выходит из обострения…
– Знаю! – перебил тот и передернул плечами. –
Уже получил от нее три письма, все – проклинающие.
– Ну, видишь. Еще каких-нибудь три, ну, четыре недели…
Понимаю, ты до ручки дошел, но сам вспомни: последняя ее ремиссия длилась года
два, верно? Срок приличный…
– Слушай, – нетерпеливо произнес тот, хмурясь и
явно перемогаясь, как в болезни. – Пусть уже ее приведут, а? У нас днем
рейс в Эйлат, я снял на две ночи номер в «Голден-бич».
– Ишь ты! – одобрение бровями, чуть озадаченное: –
«Голден бич». Ни больше ни меньше!
– Там сезонные скидки…
– Ну, а дальше что? Прага?
– Нет, Самара… – И заторопился: – Понимаешь, тетка
у нас померла. Единственная ее родственница, сестра матери. Бездетная… То есть
была дочь, но на мотоцикле разбилась, вместе с кавалером, давно уже… Теперь вот
Вися померла. Там квартира, вот что. Ее же можно продать?
– Наверное, – Борис пожал плечами. – Я уже
совсем не понимаю, что там у них можно, чего нельзя.
– Это бы нас здорово поддержало.
Доктор потянулся к телефону, снял трубку и что-то в нее
проговорил…
– Пересядь вон туда, в угол, – распорядился
он, – не сразу увидит… – И вздохнул: – Каждый раз это наблюдать,
можно самому рехнуться.
Второе кресло стояло в углу под вешалкой, и, распахнувшись,
дверь становилась ширмой для того, кто в кресле сидел. А если еще укрыться
гигантским уютным плащом доктора Горелика, закутаться в него, закуклиться…
забыть вдруг и навсегда – зачем приехал: ее забыть. Вот радость-то, вот
свобода… Черта с два! Все последние мучительные недели он мечтал об этих вот
минутах: как ее приведут и, еще не замеченный, он увидит трогательную и будто
неуверенную фигурку в двух шагах от себя.
Из-за этой субтильности никто никогда не давал ей ее возраста.
Шаги в коридоре… На слух-то идет кто-то один, и грузный, но
его это с толку не собьет: она с детства ступала бесшумно – такими воробьиными
шажками шествуют по сцене марионетки.
И разом дверь отпахнулась, и под гортанный приветственный
рокот заглянувшей и тут же восвояси потопавшей по коридору медсестры в
контражуре окна вспыхнул горячей медью куст воздушных волос: неопалимая купина
моя… С рюкзаком на плече, в джинсах и тонком бежевом свитерке – в том, в чем он
привез ее сюда в августе, – она стояла к нему спиной: ювелирная работа
небесного механика, вся, от затылка до кроссовок, свершенная единым движением
гениальной руки.
Как всегда после долгой разлуки, он был потрясен удивительно
малым – метр сорок восемь – ростом: как ты хрупка, моя любовь… И тут как тут –
услужливым детским кошмаром, из-под шершавой ладони Глупой Баси, которая
пыталась закрыть ему глаза, заслонить мальчика от картины смерти, –
взметнулась в памяти синяя простыня над телом, ничком лежащим на «брукивке»
мостовой. И две живые, длинные пурпурные пряди, словно отбившись от медного
стада волос, весело струились в весеннем ручейке вдоль тротуара…
– Ну, привет, Лиза! – воскликнул доктор Горелик с
ненатуральным энтузиазмом. – Я смотрю, ты молодцом, м-м-м? Премного тобой
доволен…
Как ты хрупка, моя любовь… Скинь же рюкзак, он оттянул
плечико.
Она скинула рюкзак на пол, подалась к столу и, опершись о
него обеими ладонями, оживленно заговорила:
– Да, Боря, знаешь, я совершенно уже здорова. И даю
тебе слово, что… видишь ли, я чувствую, я просто уверена, что смогу жить одна…
Ты ведь сам говорил, что у меня абсолютно самостоятельное мышление…
– Лиза… – бормотнул доктор, вдруг заинтересованно
подавшись к экрану компьютера, вздыхая и поводя своими, отдельно и широко
живущими на лице бровями (никогда не умел притворяться, как не умел в школе
списывать на контрольных). – Лиза ты моя, Лизонька…
– И ты был прав! – с каким-то веселым напором
продолжала она, поминутно касаясь беспокойными пальцами предметов на
полированной столешнице – бронзовой плошки со скрепками, степлера, сувенирного
плясуна-хасида с приподнятой коленкой, – то выстраивая их в ровную линию,
то движением указательного пальца опять расталкивая порознь. – Прав был,
что начинать надо с места в карьер, все отрезав! Я все отсекла в своей жизни,
Боря, не оглядываясь назад, ничего не боясь. Я теперь внутренне свободна,
полностью от него свободна! Я уже не марионетка, которую можно…
И тут, перехватив беспомощный взгляд Бориса, направленный
поверх ее головы в дальний угол комнаты, мгновенно обернулась.
Засим последовала бурная, рывками произведенная мизансцена:
двое мужчин, как по команде, вскочили, и только сачков не хватало в их руках,
чтобы прихлопнуть заметавшуюся пунктиром бабочку. Впрочем, все продолжалось не
более пяти секунд.
Она молча опустилась на стул, закрыла лицо ладонями и так
застыла.
– Лиза… – Доктор Горелик, пунцовый, несчастный,
обошел стол и осторожно тронул ее сведенные судорогой, детские по виду
плечи. – Ты же умница и все сама понимаешь… Ну-ну, Лиза, пожалуйста, не
стынь так ужасно! Ты сама знаешь, что необходим период э-м-м… адаптации. Есть
же и бытовые обстоятельства, Лиза! С ними надо считаться. Человек не может жить
вне социума, в воздухе, нигде… Ты уже выздоровела, это правда, и… все хорошо, и
все, поверь мне, будет просто отлично… Но пока, сама понимаешь… ты же умница…
Петя только временно – вдумайся, – времен-но… н у, просто в качестве
э-м-м… дружеского плеча…
Тот, в качестве дружеского плеча, с помертвевшим костистым
лицом, с пульсирующей ямой под ребрами, пустыми глазами глядел в окно, где под
управлением дары приносящей руки черного волхва-охранника медленно пятилась в
сторону решетка автоматических ворот, пропуская на территорию больницы
машину-амбуланс…
Он знал, что эти первые минуты будут именно такими: ее
оголенная беспомощная ненависть; его, как ни крути, оголенное беспомощное
насилие. Всегда готовился к этим проклятым минутам – и никогда не бывал к ним
готов.
* * *
Всю дорогу до Эйлата он внешне оставался невозмутим,
меланхолично посвистывал, иногда обращался к ней с каким-нибудь незначимым
вопросом:
