Оттого и дух в квартирке был, как в теплице – сыроватый и
душный, сладко одуряющий. А когда еще к нему присоединялись запахи пышек с
маком или котлет!
А когда еще на плите курился дымок над баком с вываркой –
ведь основным Басиным хлебом была не нищенская пенсия, а стирка и глажка по
людям (Бася дешево брала и неистово честно стирала), – тут уж впору было
ощутить себя на берегу какой-нибудь Амазонки и впасть в тропический транс, в
котором, глядишь, можно узреть и пятнистого питона, укрытого среди цветов и
лиан…
И вообще, вся Басина квартирка оказалась напичканной забавными
иностранными вещами, с которыми можно было придумывать бесконечные истории:
фаянсовый старинный рукомойник влюбился в чугунный утюжок, а стеклянная, с
женственными бедрами, керосиновая лампа ревновала и мучилась… Главное же: в
углу комнаты царственно сияла в полумраке изразцовая темно-зеленая печь, с
короной и бронзовой дверцей. Вот этот заколдованный замок, который Петя окружал
пальмами и увивал лианами, да поднимал мост навесной – от ночных врагов, –
этот замок стал резиденцией старинной ветви испанских герцогов, и целыми днями
Петя разыгрывал страшенные драмы в том семействе, которому недоставало лишь
наследника, уж какого-нибудь завалящего плевого наследника… И вот однажды
но-очью некая фея оставила на туалетном столике бездетной герцогини ма-а-аленький
позолоченный орешек…
Они своеобразно объяснялись: Бася понимала, но не говорила
по-русски, мальчик немного понимал, но не говорил по-польски, – хотя
вполне польским Басин язык назвать было никак нельзя; так и шла беседа, иногда
обоюдно-бестолковая, но всегда обоюдно-душевная. Сама Бася осталась жить в
прежнем мире «за Польски»: все улицы именовала по-старому, ходила в костел,
проезжая в трамвае мимо собора, крестилась; разговаривала смешно: хулиганов
именовала «батярами», лужи – «баюрами», чай жидкой заварки презрительно
называла: «сики свентей Вероники», и вообще чуть не каждую фразу начинала с
типичного зачина певучей «львовской гвары» – «та ё-ой»…
Берегла Бася не только старые вещи, но и какие-то старые
объявления и рекламные листки: на стене над комодом была прикноплена листовка
основанного в 1782 году ликеро-водочного предприятия Бачевского, «цесаря и
короля придворного поставщика».
И только несколько лет спустя Петя смог по-польски прочитать
и с грустью вздохнуть по «первостатейным деликатнейшим ликерам и настоящим
польским водкам, а также наливкам на утонченнейших фруктах, недостижимым по
части качества».
* * *
Всю первую неделю каждый день они с Басей ходили гулять в
огромный Стрыйский парк, где в лакированном пруду картинно отражались белые лебеди,
а в оранжереях цвели диковинные цветы; где вечерами, под вальсы Штрауса,
нежно-победно выдыхаемые духовым оркестром, под липами и каштанами летали
сумасшедшие майские жуки, и чинно прогуливались целые семьи, и бегали в
салочки, звонко окликая друг друга, как в театр одетые девочки, в белых гольфах
с бомбошками и клетчатых юбочках…
Еще они с Басей ездили на гору Высоки замэк, и панорама, та,
что открывалась с первой террасы, оставила Пете предпочтения на всю жизнь:
настоящий Город – волшебный кукольный город – должен стоять на холмах,
вздуваясь куполами, щетинясь остриями и шпилями церквей и соборов, вскипая
округлыми кронами деревьев и вспухая лиловыми и белыми волнами всюду цветущей
сирени, в россыпях трамвайных трелей, в цоканье каблучков по ухабистой булыжной
мостовой…
И всю жизнь потом ему снилась плавная, как развернутый
свиток, трамвайная дуга: мимо площади Мицкевича, мимо кафедрального собора и
дальше, дальше, все вверх и вверх, – в сторону Русской улицы, где вдали
возникает острый силуэт Костела кармелитов.
Через неделю после приезда Петя совсем прижился и даже, со
связкой деревянных прищепок на шее, помогал Басе вывешивать на чердаке белье.
Бася брала простыню за два конца, Петя за два других, они расходились, как в
менуэте, и вытягивали полотно ровненько, уголок к уголку, – это было
залогом последующей легкой глажки.
Наконец Бася позволила ему «спацеровать самéму», с
настоящим рублем в кармане. «Купуй то, на цо сэрцэ почёнгнэ», – сказала
она, и это было счастьем, потому что «сердце потянуло» на длинную и просторную
площадь под названием Рынок, где и провел он целый день, забредая на соседние
улицы, совершая круги вокруг фонтана, над которым – в какую бы сторону ты ни
подался – висела, вспыхивая под разными углами в разных местах, короткая веерная
радуга.
Лики и фигуры – эти куклы – были тут везде: на фасадах
домов, над брамами и окнами, в основании круглых, как бокал, узорных
балкончиков, в нишах, на портиках… Это взволновало его и даже потрясло: театр
вырвался на улицу и правил бал, незаметно затягивая в волшебную игру целый
город.
Он подолгу застревал перед каким-нибудь каменным львом с
насупленными бровями и растрепанными патлами или перед четой ангельских ликов,
подпертых тесной парой распушенных крылышек, как на старинных картинах
подпирают подбородки маркиз и графинь крахмальные жабо.
Мальчик был очарован, покорён, счастлив: наконец-то он
оказался там, где и должно жить людям. Таким и должен быть настоящий кукольныйгород.
Такой – кукольной – и должна была оказаться добрая волшебная Бася.
А на рубль он купил два «тошнотика» по четыре копейки – так
называли здесь пирожки с требухой, очень вкусные, а вовсе не тошнотные;
и еще купил в магазине «Забавки» сразу две коробки пластилина, чтоб
надолго хватило. И весь вечер лепил, что ему особенно днем приглянулось:
бородатого мужика, волокущего на каменном плече огромную секиру. У того так
выразительно была отставлена могучая нога в ботфорте, так напружинился бицепс
на правой руке, поднявшей секиру, и он так ощерился – будто от души
заматерился.
Сидя на кушетке меж двух раскидистых фикусов, Бася подрубала
простыню и поглядывала на мальчика с умиленной любовью: вон как славно он
играет сам с собою, яке милэ, не капришнэ, не роспэсчонэ дзецко… Легкий
ребенок. Вылитая Катажынка в детстве.
А на другой день с этим «легким ребенком» стряслась та самая
история.
Утром мальчик ушел гулять, а Бася приступила к стирке
рубашек пана Станислава Кобрыньского. Их надо было отнести уже завтра утром,
накрахмаленными и выглаженными, а она всю неделю проволынила, прогуляла с
Пётрэкем. Так пора и честь знать.
Стирка шла полным ходом, вода лилась, полураздетая
взопревшая Бася полоскала-выкручивала в ванне рубашки пана Станислава.
Производственный процесс, как обычно, сопровождался фальшивым исполнением двух
любимых мелодий: милого довоенного танго «Тылько едно слово, кохам…» и другой,
известной песни, какой она помнила ее в исполнении Щепка и Тонька, популярных
радиосатириков с довоенной «Веселой львовской фали». Те под гармошку пели,
задушевно так: «Бо гдыбым се кедысь уродзич мял знув – то ты-илько вэ Львове»
[6]
. Бася, говорившая с ярко выраженным, тягучим львовским
акцентом, произносила «вэ Львови»… – «И если б я где-то еще мог родиться –
так то-о-лько во Львове…»
