Надо было выйти затемно, пока Лиза спит. Несмотря на то что
в такие периоды спала она подолгу и крепко, он все же не рисковал извлечь
Корчмаря на свет божий. Трудно вообразить, что бы с ней стало, обнаружь она
пропавшего фамильного идола на собственной кухне.
Его не покидало настойчивое желание поскорее вынести из дому
рюкзак с многозначительной начинкой – как, бывает, даже самые близкие, самые
родные люди подсознательно стремятся вынести из дома дорогого покойника и
поскорей предать его земле. Чувство это возникло еще там, в Самаре, когда он
увидел куклу в руках простодушного Сильвы. Поразительно!
Поразительно, что, едва за Сильвой захлопнулась дверь, он с
поспешностью убийцы или его пособника, вытянув рюкзак на середину комнаты и
вывалив на ковер свитера и майки, быстро, не разглядывая, сунул Корчмаря внутрь
и забросал вещами – как забрасывают мертвеца землей. Его даже трясло, будто он
внезапно занемог, а наутро чудилось, что Сильва с куклой приснились в мутно-ухмылчатом
сне, так что он даже, тайком от Лизы, унес рюкзак в ванную и там нащупал
схороненного Корчмаря. Да… Но сейчас, как ни оттягивай момент, пришло время
эксгумации. В том, что Корчмарь не просто кукла, он был уверен.
«Знаешь, что такое – гротеск, сыну? Это когда все слишком
забавно, когда все так смешно и нелепо, что это уже издевательство».
Издевательски огромное брюхо куклы распирало поддевку и жилет, усеянный длинным
рядом костяных пуговиц. Скальпель мне!
Он снял с ребра столешницы одну из маленьких ламп-прищепок,
которыми был напичкан дом (любил их за неяркий задушевный огонек), перенес ее в
дальний угол комнаты, как монах – одинокую свечу в келье, и прицепил к полке
над кухонной плитой; в плавной дуге скользящего света возникали и гасли на
стенах лица и фигуры его кукол, смиренно повисших на нитях… Все будет хорошо,
детки… Все уже хорошо.
Круг уютного света с его руки переполз на стеклянные банки с
сахаром, кофейными зернами, корицей и кардамоном, погасив безмолвное братство
марионеток за его спиной.
Его работа над куклой… над своей, само собой, куклой, а не
над бравыми коммерческими ребятами для галереи Прохазок (которые,
впрочем, – грех жаловаться – неплохо продавались, подкармливая в тощие
зимние месяцы), всегда была как любовь, как вкрадчивая страсть, что исподволь
точит сердце и нарастает гулом струнных в финале симфонии…
Сначала ты долго носишь ее в себе, не приступая к эскизам.
Зарождение личности куклы похоже на зарождение ребенка – все еще смутно, вы еще
незнакомы; внезапно тебе открывается пол твоей куклы, и вдруг возникают
отдельные черты образа: суетливость, например, желание встрять в любой
разговор, кроткие ручки с загребущими кистями или огромные ступни беззащитных
тощих ног…
Иногда всему предшествовало имя. Например, Фаюмочка появился
во сне, просто влез без всякого спроса в сон своей длинной клистирной трубкой
вместо носа, подмигнул близко поставленными глазками, улыбнулся мечтательной
улыбкой до ушей и спросил: «А нюхнуть Фаюмочке здесь дадут?» И Петя проснулся с
этой самой улыбкой до ушей и побежал в мастерскую – скорее зарисовать его,
прохвоста.
Скелетик – тот, наоборот, мерцал: то появится, то исчезнет.
Пугливым был, но очень кокетливым, даже жеманным. Поначалу вообще перед глазами
возникали только забавно откляченные тазовые кости, которые принимались крутить
хула-хуп. Петя долго не мог придумать ему выражение лица, которого, понятно, не
должно было быть – ведь вместо лица имеем дело с голым черепом. И вдруг в один
миг (это случилось, прости меня, Господи, в одну из самых истерзанных их с
Лизой ночей, после ссоры, примирения и вновь ужасной ссоры, после которой – уже
под утро – она, подвывая, как ушибленный ребенок, вползла на него и бессильно
распростерлась, запорошив его лицо волосами, и так они лежали, обнявшись, и
ничего лучшего в их жизни еще не было…) – именно в эту минуту он придумал,
что крышка черепа откидывается и Скелетик (а тот еще и вороватым оказался),
весь свой неправедно добытый трофей складывает в шкатулку-череп. При этом у
него блаженно отвисала нижняя челюсть – это решило дело. Публика помирала со
смеху, когда Скелетик, бесстыдно вихляя бедрами и вращая глазными яблоками с
пронзительно синими точками зрачков, вытягивал из кармана какого-нибудь
господина носовой платок или портмоне и складировал к себе в черепушку с
выражением полного кайфа. При этом захлопнутая челюсть и грустно опущенная
голова мгновенно преображали его в застыдившегося парнишу. Покручивая задницей
(не забываем, конечно, про седьмой позвонок, но попа – она подвижна, Казимир
Матвеевич, тут вы были не правы; попа – она таки выражает движения души!),
пристыженный Скелетик подваливал к господину и покорно склонял башку, откидывая
крышку черепа, безмолвно предлагая покопаться в складе наворованного. Тогда
умиленная публика бросала ему денежки прямо в его копилку – Скелетик приносил
неплохой доход своему создателю.
Бесшумно двигаясь по мастерской, Петя засыпал кофе в турку,
налил воды из чайника и поставил на огонь.
Да… А Биндюжник – вон висит, полуотвернувшись (мой дорогой,
мой самый душевный, – ты прав, давненько мы тебя не проветривали), –
тот возник в старой чешской пивной, после второй кружки пива. Вошел в двери:
широкий и могучий в грудной клетке, но на коротких ножках. Подкатился к стойке бара,
ловко взобрался на высокий табурет и выдул своим роскошным басом:
«Большую-сам-знаешь-что-Пепичку…»
Не успел бармен поставить перед ним литровую кружку
пльзеньского темного, как Петя увидел, что это – кукла, что на самом деле к
нему пришла его новая кукла. Мягкая перчаточная голова на грудной клетке,
огромное самоуважение, огромные амбиции, доверчивость цыпленка… Вытащил блокнот
и принялся работать прямо там, за столиком пивнухи.
Совсем другое дело – Пипа Австралийская. Та с самого начала
знала, чего хотела, настаивая на лягушачьей голове. Это было драматическим
решением, он долго мучился, сделал множество эскизов, выбирая голову для
грациозного тела. Даже наперекор интуиции сделал из заготовки женскую голову…
Нет, Пипа, тогда еще безымянная, просила, даже требовала голову лягушки. И он
сдался. И когда немыслимая жабья башка была посажена на это восхитительное
тело, вдруг родилась какая-то новая Пифия. И – боже ж мой – как она танцевала!
Как шаманила и что она несла этим квакающим мерзким голосом!
Она пользовалась небывалым успехом именно на корпоративных
вечеринках. Ей задавали вопросы, она предсказывала будущее – в основном в
отношении служебных романов. Разевала широкий рот, задумывалась и принималась
меленько хихикать, постепенно заражаясь сама от какой-то своей мысли, рассеивая
вокруг семена этого скабрезного подозрительного смешка… и вдруг, прикрыв
большие выпуклые жабьи глаза с длиннющими ресницами, изрекала нечто такое,
после чего наступала смущенная тишина в рабочем коллективе. Ну просто гром среди
ясного служебного неба…
Всю ночь валил оглушительный снегопад, и сейчас за глубоким
черным окном во дворике простерся дракон с цепью пухлых горбов, желтоватый от
тихого света из комнаты. Там, за стеклом, в мельтешении снежных слепней, в
хороводе призрачных кукол двигался призрачный Петя с туркой в руке.
