В Праге Хана очутилась в конце шестидесятых, вслед за
единственной дочерью Магдой, актрисой все того же театра. Та, приехав сюда на
гастроли в шестьдесят втором, втюрилась в обаятельного Зденека Прохазку, художника
Национального Пражского театра кукол. С детства привыкшая решать все вопросы и
за себя, и за свою девочку-мать, Магда взялась за дело самым решительным
образом: за две недели оперативно забеременела старшеньким, Тондой, преодолев
сразу две преграды: оторопь несерьезного Зденека и бдительность человека в
штатском, сопровождавшего нашу труппу. Кстати, все плодотворные торговые идеи,
что работали на процветание фирмы Прохазка и прикармливали чуть не сотню
человек вокруг, принадлежали именно этой неугомонной, дерзкой и доброй бабе.
А Хана и сейчас, в свои восемьдесят девять, не только
успешно торговала в семейном магазинчике на Кампе, склоняя туристов к покупкам
ничуть не треснувшим хрустальным голоском, но и кое-что шила и выполняла разную
мелкую кукольную работу – например, вставляла в готовые отверстия деревянные
носы всевозможным кашпарекам, гурвинекам и спейблам…
– Негодяй, – примирительно обронил Тонда,
застегивая рубашку и закатывая рукава на длинных руках. – Ублюдок, но кафэ
варит гениально. Я заснул в четыре!
– Ну а я совсем не спал, – отозвался тот. –
Пей скорее, ты мне нужен.
И не выдержал – ушел в прихожую в сопровождении весело
цокающего Карагёза и вернулся с рюкзаком, из которого принялся немедленно
выкидывать на пол майки и трусы.
– Что то значит? – спросил невозмутимый
Тонда. – То есть уход от жены?
Петя молча погрузил в утробу рюкзака обе руки, осторожно
вытягивая куклу. Показались черная ермолка, развившиеся рыжие пейсы из
настоящего волоса, облупленное лицо. Впервые он видел куклу при естественном
освещении, если таковым можно назвать стылый зимний свет, запорошенный снежной
кутерьмой в высоком окне кухни.
Тонда отставил чашку с кофе и принялся вытирать руки
полотенцем.
– Включи верхний свет, – буркнул он без выражения,
что всегда означало у него высшую степень интереса.
Петя щелкнул выключателем и, не удовлетворившись
люминесцентным освещением, сбегал в комнату за мощной рабочей лампой. Освободив
кухонный стол от прочих предметов, оба молча склонились над куклой…
В сильном свете лампы пивное брюхо Корчмаря выглядело
нарочито вздутым, сам же он оказался изрядно попорченным: краска на носу и
щеках облупилась, ермолка засалена до тусклого блеска, правая пейса держится на
честном слове, одна бровь отсутствует. Посреди ухмыляющихся губ зияла дыра,
словно какой-то злой проказник вбил туда крупный гвоздь, а потом вынул.
Наверняка когда-то еще был черный лапсердак, да только нынче он отсутствовал.
На жилете, на поддевке и коротких штанах ниже колен темнеют пятна плесени…
Печальный вид. Итак, драгоценного семейного идола Вися держала в подвале, в
полнейшей заброшенности. Что ж он, выходит, разочаровал ее, огорчил?.. Или,
наоборот, так крепко надо было его скрывать, чтобы никто не увидел, никто не
догадался. Только о чем?
Деревянные голова и кисти узловатых рук сработаны
великолепно. В правой руке Корчмарь зажал курительную трубку с длинным медным
мундштуком. На ногах – отменно сшитые из кожи, подбитые подковками башмаки с
бронзовыми позеленевшими пряжками. Тело таким куклам обычно строили из крепкой материи
и туго набивали опилками. Однако тут и корпус был твердым на ощупь, тяжелым, с
наглухо приклеенной к нему одеждой.
– Старая кукла, – наконец одобрительно проговорил
Тонда. – Очень старая. Добрже. Где взял?
– Длинная история, – неохотно отозвался
Петя. – Мне, знаешь, хотелось бы его… вскрыть.
– Блазниш? – удивился мастер. – Тут корпус из
дерева. Пилить его, что ли, станешь? Угробишь куклу. Его подлечить надо, и все
дела. Снять краску, заново грунтовать, заново расписать… Можно хорошо продать
на антикварном салоне.
Он вернулся к изрядно остывшему кофе, а Петя унес Корчмаря к
себе на стол, с минуту посидел над ним, не прикасаясь, поглядывая со стороны,
даже руки сложив на груди, будто стремился разуверить того в своем прикладном
интересе.
На самом деле он пытался угомонить толчки нетерпеливого
сердца… («Это ваша кукла? – спрашивают тебя на границе. – А что там у
нее внутри?» – «Ничего, пане офицеже, – отвечаешь ты, – ничего,
товарищ офицер, можете проверить сами».)
Ну что ж, проверим. Приступим к настоящему знакомству.
Первым делом он легонько, как по клавишам рояля, пробежался
пальцами по костяным выпуклым пуговицам жилетки. Затем принялся нажимать
сильнее на каждую… по одному разу… по два… Склонив ухо, пытался выловить
легчайший звук из запечатанного корпуса куклы. Два коротких, два длинных… Один
короткий и два длинных… два-один-два… Чертова азбука Морзе – так можно сидеть
месяцами!
А на что ты надеялся? – спросил он себя. Вряд ли
загадочный сквалыга распахнет перед первым встречным свою утробу: проше пана до
моей копилки…
Он уже вполне овладел собой. Даже вышел на кухню и сварил
себе и Тонде еще по чашечке кофе, и они поболтали о том о сем: ужасная зима,
мало туристов, проклятый кризис, продажи упали… Правда, есть кое-какие заказы
на выездные спектакли. В Окорже праздник какого-то святого, в Кладне –
плес-бал, и в Крживоклате на день Матек – фестиваль кукол, как обычно: циркачи,
кукольники, фольклорные группы – короче, приличные деньги… Еще праздник вина в
Мелнику, точно не помню – Магда записала, когда…
Да, пока не забыл: тут тебя искала Дагмар Кратохвилова из
«Черного кабинета». Приезжают шотландские кукольники, она просила связаться и
скоординировать время – что-то по поводу твоего номера с Эллис.
– Мы с Эллис были в Эдинбурге года три назад, –
отозвался Петя.
– Ано-ано… Вот они, кажется, видели номер, и теперь
приглашают в программу. Там речь о каком-то летнем фестивале, совсем новом…
Петя стоял у окна с чашкой кофе в руке, смотрел вниз, в
глубину тесного двора, заполненного снежной кутерьмой, как стакан – молочным
коктейлем. Там играли в снежки три разноцветные курточки, две красные и синяя.
– Тонда… ты когда-нибудь имел дело с «укладками»?
– Тайнички, же йо?
– Угу… куклы, что хранят тайны. Надо уметь такую распознать
и понять, как из нее эту тайну вытянуть. И сто лет можно над этим биться. И не
преуспеть.
– Все равно, – отозвался невозмутимый Тонда,
опуская чашку в раковину. – Ломать старика не стоит, то нэ.
– Не хотелось бы… – задумчиво согласился
Петя. – Но это и от него зависит.
Собственно, с чего ты решил, спросил он себя, что в этом
брюхе что-то хранится? Может быть, в нем так же, как в Хабалке Казимира
Матвеевича, лежит перламутровая пуговица или еще какая-нибудь ерунда? И что,
собственно, ты ищешь? И почему думаешь, что кукла имела в семье какое-то иное
назначение, чем просто старая игрушка? Только потому, что, так странно, так
поспешно и окончательно сбегая из дому, Вися ее прихватила? Не деньги (она
стояла на перроне, сирота сиротой, сказал Сильва), не украшения, не вещи… одну
только старую куклу. Может ли быть, чтобы Корчмарь сам по себе что-то значил,
вернее, что-то значило обладание им? Тогда почему все эти годы он валялся в
подвале за мешком картошки – заброшенный, никчемный, забытый?
