– Ты хочешь у окна или?..
Она, само собой, не отвечала.
Это нормально, твердил он себе, все как в прошлый раз.
Надеялся на Эйлат – прогнозы обещали там райскую синь и румяные горы – и уповал
на отель, за который, при всех их сезонных благодеяниях, выложил ослепительные
деньги.
Пока долетели, пока вселились в роскошный до оторопи номер
на девятом этаже, с балконом на колыхание длинных огней в воде залива, на
желто-голубое электрическое марево такой близкой Акабы, – уже стемнело…
Они спустились и молча поужинали в китайском ресторане в
двух шагах от моря, среди губасто ощеренных, в лакированной чешуе, комнатных
драконов, расставленных по всему периметру зала. Она долго штудировала меню и
затем минут пятнадцать пытала официанта – коренастого, вполне натурального с
виду китайца (вероятно, все же таиландца) – на предмет состава соусов. Она
всегда неплохо щебетала и по-французски и по-английски: отцово наследие.
В конце концов заказала себе неудобопроизносимое нечто. Он
же под учтивым взглядом непроницаемых глаз буркнул «ай ту», после чего пытался
вилкой совладать с кисло-сладкими стручками, смешанными с кусочками острого
куриного мяса. Есть совсем не хотелось, хотя в последний раз он ел – вернее,
выпил водки из пластикового стаканчика – ночью, в самолете. И знал, что есть не
сможет до тех пор, пока…
После ужина прошлись – она впереди, он следом – по веселой,
бестолково и тесно заставленной лотками и лавками торговой части набережной,
где ветер приценивался к развешанным повсюду цветастым шароварам, блескучим
шарфикам и длинным нитям лукаво тренькающих колокольцев. Прошествовали по холке
голландского мостка над каналом, в черной воде которого огненным зигзагом
качалась вереница огней ближайшего отеля; потолкались меж стеллажами книжного
магазина «Стемацкий», куда она неожиданно устремилась (хороший признак!) и
минут десять, склонив к плечу свой полыхающий сноп кудрей, читала, шевеля
губами, названия книг в русском отделе (три полки завезенной сюда мелкой
пестрой плотвы российского развода). Он поторопился спросить: «Ты бы хотела
какую-ни?..» – ошибка, ошибка! – она молча повернулась и направилась к
выходу; он за ней…
В отдалении гигантская вышка какого-то увеселительного
аттракциона швыряла в черное небо огненный шар, истекающий упоительным девичьим
визгом.
Она все молчала, но, украдкой бросая взгляд на ее озаренный
светом витрин и фонарей профиль витражного ангела, он с надеждой подмечал, как
чуть поддаются губы, углубляя крошечный шрам в левом углу рта, как слегка округляется
подбородок, оживленней блестят ее горчично-медовые глаза… А когда приблизились
к аттракциону и внутри освещенного шара увидели смешно задравшую обе ноги
девушку в солдатской форме, она оглянулась на него, не сдержав улыбки, и он
посмел улыбнуться ей в ответ…
В отель вернулись к десяти, и еще выпили в гостиничном баре
какой-то тягучий ликер (как же здесь, черт подери, все дорого!); наконец вошли
в стеклянный цилиндр бесшумного лифта и поплыли вверх, стремительно, будто во
сне, нанизывая прозрачные этажи один на другой. Затем по бесконечной ковровой
тиши коридора, вдоль дрожащего – на черных горах – хрустального облака огней
дошли до нужной двери, и – вот он, в подводном свете полусонных торшеров, их
огромный аквариум с заливистой стеной во всю ширь балкона, с великолепной,
хирургически белой ванной комнатой. Браво, Петрушка!
Пока она плескалась в душе (сложная полифония тугого напора
воды, шепотливо журчащих струй, последних вздохов замирающей капели, наконец,
жужжания фена; на мгновение даже почудилось легкое мурлыкание?.. нет, ошибся,
не торопись, это за стенкой или с соседнего балкона), он распеленал белейшую
арктическую постель с двумя огромными айсбергами подушек, разделся, расплел
косичку, взбодрив пятерней густые черные с яркой проседью патлы, и тем самым
преобразился в совершенного уже индейца, тем более что, полуобнаженный, в
старой советской майке и трусах, он странным образом утратил жилистую щуплость,
обнаружив неожиданно развитые мышцы подбористого хищного тела.
Присев на кровать, достал из рюкзака свой вечный планшет с
эскизами и чертежами, на минуту задумавшись, стоит ли сейчас вытаскивать перед
ней все это хозяйство. И решил: ничего страшного, не думает же она, что он
сменил ремесло. Пусть все будет как обычно. Доктор Горелик сказал: пусть все
как обычно. Кстати, разыскивая карандаш в неисчислимых карманах рюкзака, он
наткнулся на пять свернутых трубочкой стодолларовых бумажек, которые Борька
умудрился втиснуть в коробку с ее таблетками лития. Ах, Борька…
Он вспомнил, как тот суетился, провожая их до ворот: добрый
доктор Айболит, великан, не знающий, куда деть самого себя; похлопывал Петю по
спине мягким кулачищем, как бы стараясь выправить его сутулость, и возмущенно
дурашливо бубнил:
– Увозят! Законную мою супругу умыкают, а?! – и
Лиза ни разу не обернулась.
…Наконец вышла – в этом огромном махровом халате (а ей любой
был бы велик), с белой чалмой на голове. Подобрав полы обеими руками и все же
косолапо на них наступая, она – привет, Маленький Мук! – прошлепала на
балкон и долго неподвижно там стояла, сложив тонкие, в широченных рукавах, руки
на перилах, как старательная школьница за партой. Разглядывала черную ширь воды
с дымчато-гранатовыми созвездьями яхт и кораблей и безалаберно кружащую толпу
на променаде. Там веселье только начиналось. Они же оба, невольники гастрольных
галер, всю жизнь привыкли укладываться не позже одиннадцати.
Вернувшись в номер, она остановилась перед ним – он уже
лежал в постели, нацепив на острый нос нелепые круглые очки и сосредоточенно
чиркая что-то на листе в планшете, – стянула с головы полотенце, мгновенно
пыхнув карминным жаром в топке ошалелого торшера, и с чеканной ненавистью
произнесла, впервые к нему обращаясь:
– Только посмей до меня дотронуться!
Молчание. Он смахнул резиновые крошки с листа на котором в
поисках лучшей двигательной функции разрабатывал принципиально новую механику
локтевого узла марионетки, и ответил несколько даже рассеянно:
– Ну что ты, детка… Ляг, а то озябнешь.
В обоих висках по-прежнему бухал изнурительный молот. И,
кажется, черт побери, он забыл свои таблетки от давления. Ничего, ничего…
Собственно, сегодня он ни на что и не надеялся. И вообще, все так прекрасно,
что даже верится с трудом.
Минут сорок он еще пытался работать, впервые за много недель
ощущая слева блаженное присутствие туго завернутого махрового кокона с огнисто
мерцавшей при любом повороте головы копной волос и тонким, выставленным наружу
коленом. Замерзнет, простудится… Молчать! Лежи, лежи, Петрушка, лежи смирно, и
когда-нибудь тебе воздастся, старый олух.
Наконец потянулся к выключателю – как все удобно здесь
устроено! – и разом погасил комнату, высветлив черненое серебро залива за
балконом…
В пульсирующем сумраке из глубин отеля, откуда-то с нижней
палубы, текла прерывистая – сквозь шумы набережной, звон посуды в ресторане и
поминутные всплески женского смеха – струйка музыки, едва достигая их
отворенного балкона.
