Страдалец Ян Непомуцкий, с головой, склоненной в нимбе
золотых звезд, возвышался над Хонзой с таким выражением на изможденном лице,
словно умолял прохожих пощадить его и сделать что-нибудь с этим невыносимым
типом под его ногами: например, скинуть в реку – так же, как скинули когда-то в
нее самого Непомуцкого.
Петя с Карагёзом на закорках остановился против Хонзы, дождался
конца бурного пассажа из динамиков и, едва лабух открыл глаза, подмигнул.
– Ахойки, Петё! – обрадованно гаркнул Хонза,
выдыхая вулканический залп пара изо рта.
– Давай, покажи класс!
И наклонился, щелкая кнопками, выискивая нужную пьесу на
диске. Это была их давняя игра: если Петя оказывался на мосту, а Хонза сидел
там со своим жалким инвентарем и довольно жалким уловом, тот врубал «Минорный
свинг» Джанго Рейнхардта, и пару минут благосклонный Петя подтанцовывал,
собирая публику. Толпа набегала сразу – он с первых же па издали притягивал
туристов. Все-таки люди, самые разные, отлично чувствуют то, что Хонза называл
«покажи класс!». Иногда, если не слишком торопился, Петя одалживал у Иржи,
работавшего рядом, под святым Антонием Падуанским, печального гитариста –
довольно топорную марионетку, брякающую по двум струнам раскрашенной фанерной
гитары, – и импровизировал. Но в этот раз он отрицательно качнул головой,
кивком указав на пса за плечами.
– Давай, давай! – умоляюще крикнул Хонза (видимо,
деньжат сегодня совсем уж кот наплакал) и врубил свинг.
Странно, что эти несколько тактов вступления, несколько
восходящих нот всегда действовали на Петю, как дудка заклинателя змей – на
кобру. И в точности как кобра под дудкой, он медленно закачался под мелодию
свинга – с тяжелым рюкзаком за плечами, с Карагёзом, что восседал сверху, как
матрос, высматривающий землю на морском горизонте: его протез уже походил на
подзорную трубу, к которой время от времени умница-пес припадал своим черным
глазом. И пока звучала музыка, Петя плыл, кружа вокруг локтя невидимую Эллис,
приотпуская ее и вновь привлекая на грудь…
И, как всегда, все больше народу обступало никем не
очерченный круг, и, как всегда, в конце номера публика вопила и хлопала, а в
коробку к Хонзе сыпались не только металлические кроны…
Оттанцевав, он небрежно махнул музыканту ладонью,
подметающей воздух: собирай, собирай урожай! – и пошел себе, кивнув на
прощание одиноко стоявшему на ветру кукольнику Иржи. Черные солнечные очки у
того диковато выглядывали из-под капюшона куртки, натянутой по самые глаза;
марионетка, печальный гитарист – бездарная, увы, работа, – под музыку из
динамика равномерно брякала лапой по струнам: блям-блям, блям-блям. Иржи даже
перчаток не снимает – заледенел, бедняга. Оравнодушел…
Он шел по направлению к Малостранским башням, не доходя до
которых следовало бы свернуть вправо. Но у спуска на Кампу помедлил, миновал
его и… вернулся опять к этим ступеням. Танец на него, что ли, так подействовал…
Да вот и шотландцы же, напомнил он себе в подмогу, – а вдруг надо
буквально завтра показывать номер? Как раз неплохо проверить – все ли там в
порядке с механикой. Глянуть на минутку, на единую минутку. В конце концов,
возможно, что та еще не проснулась… И, торопливо заверив пса, что «вот только
на минутку, на две, и сразу домой», он спустился по ступеням на остров.
Летом довольно часто давал здесь представления со своими малышами,
небольшими марионетками, которых так любят дети. Куклы взбираются к ним на
плечи, обнимают, общаются на разных смешных псевдоязыках.
Особенный успех имел Самурай – оскаленный, с озверелым
лицом, – тот скакал, размахивая своим кривым мечом в дикой пляске, а
напоследок делал себе харакири, растерянно глядя, как из живота выскакивают
разноцветные стеклянные шарики, которые с криками «банзай!» немедленно
бросались подбирать дети.
По аллее деревьев, высаженных прямо на каменке, мимо
чугунных выгнутых скамеек, мимо барочных фасадов, образовавших стену вдоль
Влтавы, он шел к магазину, то бишь к «галéрее», которую Хана, будем
надеяться, уже открыла. Вообще старуха была не из ранних пташек и, несмотря на
вечные нарекания семьи, магазин открывала не раньше двенадцати.
Эти две комнаты с подсобкой выходили большими витринами на
обе углом сходящиеся улицы. В витринах стояла и висела наша продукцияв наиболее
полном ассортименте. На крыльце перед дверью горбато скалилась главная
Страшидла – замечательная работа Зденека и Тонды, мимо которой еще никто
спокойно не проходил. Тонда встроил в нее хитрейшую механику с фотоэлементами:
оскаленная пасть Страшидлы распахивалась и клацала зубами, едва туристы
протягивали руку, чтобы пощупать куклу.
И в тот момент, когда очередная, визжащая от восторга
парочка была готова тронуться дальше, на крыльце магазина возникала толстая
Хана: нет, пане, именно эта кукла не продается, она рекламная, но почему бы
вам, пане, не заглянуть в магазин, у нас много чего найдется интересного,
лучшие кукольники Праги… – и так далее, и в общем это чистая правда, и
если закрыть глаза, то нежно-пригласительный голосок старой морщинистой сирены
еще так хорош, что улепечет на изрядную сумму кого угодно.
Да, но мы же на минуту, Карагёз, клянусь тебе, и если дверь
заперта, то мы немедленно почапаем на Вальдштейнску, под «чернехо беранка», к
Лизе, оглашая воздух паровозным гудком.
Ага, открыто! – табличка «open» – «otevřeno» висит
на стеклянной двери косо, но приветливо. Однако внутри пусто. Древняя грудастая
касса времен Масарика, с невероятным тщанием восстановленная Тондой, сиротливо
кукует в ожидании продаж. Это похоже на старую разгильдяйку. С нее станется
уйти в соседнее заведение на чашечку кофе, бросив магазин на разграбление.
Магде наябедничать, что ли? У Пети был свой резон для опасений.
Он открыл дверь (звоночек удивленно тренькнул; пароходный
гудок здесь нужен, а не звоночек, ротозеи!) и стал осторожно протискиваться с
рюкзаком в узкую половинку стеклянной двери, дабы не задеть, не сорвать
отовсюду свисающих кукол. Оказавшись внутри, снял рюкзак и пустил Карагёза на пол.
– Хана! – крикнул он. – Ты здесь?
Из глубин помещения – из туалета, конечно, –
придушенный кафельным эхом, отозвался райский голосок Белоснежки:
– Петя, ты?
– Я, я…
– Дай же человеку душевно посидеть!
– Сиди на здоровье, – разрешил он. Обошел стол с
кассой и устремился в подсобку.
В этой восьмиметровой комнатке, осевшей на четыре ступени и
потому слегка подслеповатой, с трудом помещались швейная машинка, газовая плита
на две конфорки и небольшая стремянка. Зато во всю ширину противоположной от
двери стены воздвиглось нечто среднее между монументальным комодом и небольшим
саркофагом – нечто дубовое, рельефно-лиственное, выпукло-виноградное,
рассохшееся вкривь и вкось, с широкими выдвижными ящиками, ни один из которых
не желал выползать из пазов добровольно. Все же назовем это сооружение шкафом
(Магда уверяла – «страшно антикварным, из замка», – правда, не уточняла,
из какого).
