– Что, что – правда? – Он нервно хохотнул. –
Это вода, я просто плеснул немного на…
– Значит, я угадала: я все поняла! – прошептала
она с безумной улыбкой. – Этот разговор… он был – о ней, да? Это ее ты не
можешь продать!
– Лиза!!! – крикнул он, вскакивая. – Ты сошла
с ума! Смешно, ей-богу, это ж вода, Лиза, во-да!!! С чего мне пла…!!!
Но она уже металась по мастерской, не слушая его бодрых
воплей, уворачиваясь от его рук, шарахаясь от стены к стене, сшибая кукол,
повторяя, как заведенная:
– Ты плачешь, ты плакал, я вижу… Кто-то просил ее
продать, а ты… ты сам сказал, я слышала: «Не могу и не хочу!»… Не можешь с ней
расстаться… Да ты просто любишь ее, а я загромождаю твою жизнь…
– Господи, Ли-за! Да это же совсем не то, совсем о
другом, совсе-е-е-ем!!!
Они перекрикивали друг друга… Как обычно, он напрочь забыл,
что она еще полностью не выздоровела и что – терпение, терпение… Разом, будто в
обморок грохнулся, забыл все наставления доктора Горелика, – ярился,
умолял, обтирал ладонями свои лицо и грудь, протягивал к ней руки, тряс ими и
спрашивал: разве можно столько наплакать, ты спятила? Постой, я тебе все
объясню… Замолчи на минуту, я все объясню-у-у-у!!! Да ты просто не хочешь меня
слышать!
Внезапно она остановилась посреди комнаты, попятилась от
него, ударилась спиной о стену и застыла, глядя отчаянными глазами. И вдруг,
подавшись к нему, проговорила осевшим умоляющим голосом:
– Мартын…
У него оборвалось все внутри.
А она упала коленями на пол, обняла, стиснула его ноги,
прижалась к ним щекой, бормотала, называя его именем, какого не произносила уже
много лет:
– Мартын мой, Мартын… продай ее! Умоляю, продай ее! А
лучше – уничтожь! И все сразу кончится… Все уйдет, уплывет, как мрак и ужас…
Горе кончится! Убей ее, Марты-и-ин!!! Я буду опять выступать, хочешь?! Я опять
выйду на эту проклятую сцену, только убей ее!!!
Все внутри у него онемело от этого хрипловатого голоса, от
дрожи ее горячих тонких рук, стиснувших его колени, от ее безумного жалкого
лепета…
Он побелел – мертвец мертвецом, – вытянул шею и,
чувствуя, что еще секунда, и он убьет ее, и сам сдохнет, что сейчас лопнет в
груди какая-то жила, взвыл:
– Ли-и-и-за-а-а!!!
Он вытягивал шею со вздутыми венами и выл, как волк на
зимнем тракте. Шумно вбирал носом воздух и вновь завывал, мотая головой. Потом
рухнул рядом с ней на пол, схватил за плечи, затряс ее, пытаясь что-то сказать…
Оба уже плакали, кричали, не давали друг другу говорить… Оба
не могли, не могли ничего друг другу объяснить, стискивали и трясли друг друга
под стоны и визг скакавшего вокруг несчастного пса, что пытался пробиться к
ним, утешить, вылизать мокрые лица.
Минут через десять обессилели оба… Лежали, опустошенные, на
холодном полу мастерской, среди сорванных кукол, разбросанных повсюду в
уморительных, страшно живых человеческих позах… В ночной тишине суетился лишь
беспокойный Карагёз, то поскуливая, то принимаясь деятельно вылизывать
обожаемые лица, то вновь усаживаясь на пол у их голов в терпеливой тоске и
ожидании, когда все снова станут прежними: куклы – деревянными, люди – живыми.
– Я нашел Корчмаря… – наконец глухо выговорил
Петя.
Она молчала…
Спустя мгновение он повторил:
– Корчмарь нашелся, Лиза… Вот о нем я говорил с Тондой.
Все!.. Поднимись с пола, простудишься.
И поскольку она не шевелилась, он поднялся сам, подтянул ее,
как в детстве, за обе руки – «але-оп!», – перехватил в талии, перекинул
через шею, как пастух – ягненка, и понес в спальню.
И там, сидя у нее в ногах, методично, в подробностях все
рассказал, начав с Сильвы, – который даром что под мухой был, а вовремя
вспомнил про куклу у соседских девочек, – и закончив щелчком запираемого
брюха Корчмаря.
Он уже все рассказал, а Лиза по-прежнему молчала. Смотрела
она не на мужа, а в окно, выходящее в другой, большой прямоугольный двор. Там,
напротив их квартиры, настырным желтым светом всю ночь горел фонарь, из-за
которого они обычно задергивали занавеску, а вчера забыли, заморочились,
залюбились… Такой был вчера славный вечер: счастливый Карагёз, размягченная
Лиза, раскуроченные коробки набора «Сделай сам», из частей которого Петя за
две-три секунды свинчивал некомплектных нежных уродцев, и те на разные голоса
провозглашали невозможно уморительные спичи, ссорились и дрались, и
признавались Лизе в любви так косноязычно и с таким акцентом, что та в конце
концов взмолилась в приступе истерического смеха: «Перестань, дурак, я
описаюсь!»
Как хорошо было вчера…
Свет фонаря падал прямо на постель, не добегая лишь до
изголовья, где в ночной тени неподвижно лежала на подушке Лизина голова.
Наконец она пошевелилась, отвела взгляд от окна – и он
поразился, до чего этот взгляд полон ясной горечи. Ни малейшего следа истерики,
ни капли удивления.
– Значит, Вися, – устало проговорила она. И Петя
кивнул:
– Но она вряд ли знала про тайник в брюхе. Скорее
всего, не знала. Тогда совсем непонятно – зачем, что ей было в этой кукле?
Она помолчала… Наконец с явным усилием произнесла:
– Знаешь… мне почему-то кажется… что каким-то образом
от Корчмаря рождаются дочери.
– Что?! Лиза, не пугай меня.
– Да я не так… не то хотела… – Она запнулась,
мысленно подбирая слова, и неуверенно – будто на ходу обдумывая пришедшую в
голову мысль и не решаясь откровенно ее высказать – проговорила:
– В общем… я подозреваю, что Корчмарь приносит дочерей.
– С чего тебе взбрело, о господи…
– По всему так выходит, – живо отозвалась
она. – Его же не зря в семье считали залогом удачи. Отец называл Корчмаря
не иначе, как «беременным идолом».
– Ну, да это просто потому, что его огромное брюхо…
это, понимаешь, такой гротеск, называется «кукла-укладка», и получается…
– Ты помнишь, – перебила она, – я ведь отца,
когда он умирал, в ясном уме не застала. Сидела возле него в палате двое суток,
до конца. И все эти часы, чуть не до самой агонии, он только одну фразу и
повторял: «вереница огненноволосых женщин, в погоне за беременным идолом»… Я
удивлялась: вот бред же, сущий бред, но откуда это и как он такую вычурную
фразу выговаривает? Его же от инсульта перекосило, он лепетал, как младенец,
шепелявил, задыхался… Затихнет на полчаса, и вдруг опять этим ужасным
перекошенным ртом: «вереница… огненноволосых женщин…». Я тогда чуть с ума не
сошла рядом с ним. Значит, это его как-то беспокоило, мучило? А папа был эстет,
циник, ты же знаешь, – его трудно было чем-то зацепить… Что он в своем
бреду искал, кого там видел?..
Она вздохнула и задумчиво проговорила:
