– Но какие чебуреки там жарили! – вдруг возбудился
я. – Ай, какие чебуречищи: хрустящие, сочные… После них майку – немедленно
в стирку, не было случая, чтоб я не заляпался. А ты забыла, там еще подавали
настоящие бочковые огурчики?
– Почему – забыла? Они их сами и солили…
…и наше прошлое, пусть и соприкасаясь в чем-то весьма
немногом: разве что в топографии улиц и парков, разве что в детстве – точнее, в
летних месяцах, проведенных ею на тощих закорках одного парнишки, –
незримо неслось вместе с нами вдоль нависающих скал справа и слепящей синей
полосы – слева, пока я не свернул на боковую дорожку и не стал крутить петли,
поднимаясь все выше в гору, где посреди мертвой пустыни горстка романтиков
выпестовала свой густой, глянцевитый, источающий ароматы, мечтательный рай…
Чего только не воткнули в эту скалу, чтобы она отозвалась на
труд и ласку диковинными пришельцами: ажурными красавцами и бутылочными
уродцами самых разных широт: одни только кактусы представляли тут целую армию
всех своих родов и войск; разворачивали веера и опахала пальмы; тропические
деревья с приземистыми тяжелыми кронами, с бутонами пунцовых цветов нависали
над причудливыми семицветными кустами – от белого до лилового.
Но самым изумительным были «баобабы» – так их называли для
туристов; в действительности они носили какое-то другое, почтенное научное
имя. Жилистые, перевитые древесными венами светлые стволы (как вздутая рука
пожилого грузчика), со свисающими до земли и так и вросшими в нее
ветвями-корнями – они напоминали то ли дерево-многоножку, то ли стихийный
непроходимый забор, то ли окаменевшую горсть гигантских, недослитых в дуршлаг
макарон…
Среди всего этого узорного, густого пушисто-колючего
великолепия бродили кибуцные коты – бесконечно свободные, давно достигшие
предела своего сытного рая.
– А ведь у них здесь и зоопарк есть, – припомнил
я. – Не то чтоб Московский или Берлинский, но на фоне этих пепельных гор –
тоже картина. Хочешь посмотреть?
О, она всего, всего хотела. И часа полтора мы бродили по
совершенно того не заслуживающей крошечной территории на склоне горы, с
несколькими загонами и клетками, разглядывая не бог весть какой богатый
животный мир кибуцного Ноева ковчега, полузаморенный здешним солнцем.
Самыми упитанными и франтоватыми выглядели павлины, целая
стая крупных самцов с голосами разгневанных кошек: сапфировые груди, тяжелые
опахала изумрудных хвостов с каскадом топазов. Еще тут жили еноты, две-три чопорные,
как старорежимные гувернантки, ламы, три окаменевших на жаре запыленных
крокодила, обезьянка, озабоченно грызущая какой-то лакомый кусочек в
трогательно зажатом кулачке, колония желто-лазоревых попугайчиков в круговом
голосистом павильоне, увешанном плетеными домиками, корзинками, качелями, а
также несколько гигантских черепах.
Рядом с одной, самой старой, я Лизу сфотографировал: голова
старухи то и дело устало опускалась на рогатину нижнего панциря, ловко
подставленную предусмотрительной природой, и тогда эта лысая кожистая башка
напоминала старика-конферансье в бабочке в ту краткую минуту за кулисами, когда
он нечаянно задремал на стуле в ожидании выхода.
Лиза вдруг повернула ко мне сияющее лицо и проговорила с
тайным ликованием:
– Они все живые!
Она была так счастлива! Более благодарного, более
впечатленного посетителя этот ботанический сад вряд ли видел. Она ахала,
оборачивалась еще на какой-нибудь, указанный мной кактус или куст, вспыхивала
любованием и радостью – я даже подивился этим реакциям на фоне седативных
препаратов.
Наконец мы вышли за ограду зоопарка и в сухом ветреном зное
стали подниматься к кибуцной столовой. Глубоко внизу лежало, закипая в ярких и
острых бликах, море. Наверху пепельным монстром дыбилась, глядя окрест черными
зрачками подслеповатых пещер, гигантская скала с женским именем «Цруйя».
И тут со мною произошло… Черт меня знает – что со мной
стряслось: помрачение от жары, помутнение разума, наваждение…
Она поднималась передо мной по крутой тропинке, легко и
ловко, не задумываясь куда, ставя ноги в детских кроссовках: не пациентка, а
просто женщина – в джинсах, в голубой маечке – очень гибкая, замечательно
сложенная женщина… И ее маленький рост вдруг так тронул меня. Бедная девочка,
подумал я, бедная больная девочка – в чужой стране, среди чужого языка, на
птичьих правах, в отчаянной отваге начать какую-то нереальную «самостоятельную
жизнь» (да верит ли она сама в эту самостоятельность?)… И мне захотелось
приласкать ее, чтобы, пусть на короткое время, она почувствовала хоть каплю
тепла…
А может быть, я лгу самому себе? Может быть, это мне,
одинокому дураку, вдруг захотелось немного тепла?.. Короче, я нагнал ее на
тропинке и коснулся плеча.
Этот жест при желании можно было истолковать по-разному: как
попытку остановить, дабы обратить ее внимание на какую-нибудь еще птичку или
ящерицу; как намерение снять с ее плеча сухую сережку, упавшую с дерева…
Интересно бы изучить психологию прикосновений. Сотни раз,
осматривая ее, выслушивая и разговаривая с ней, я касался ее тела. И она
относилась к этому доверчиво и спокойно – как пациент, собственно, и должен
относиться к прикосновениям лечащего врача. Что же было в том моем жесте, в
моей руке, лежащей на ее плече, что оба мы остановились как вкопанные и она все
поняла, а меня обдало жаром, и я, наверное, побагровел, как-то сразу ощутив всю
зряшность моего дурацкого порыва?
Она не дернулась, не сбросила моей руки, не рассердилась;
только обернулась и спокойно проговорила, глядя мне прямо в глаза:
– Безнадежно, Боря. Я уже пыталась… Он сделал меня
только для себя одного.
Она стояла на тропинке выше меня, я впервые смотрел на ее
лицо снизу вверх, а это был иной ракурс, извечный ракурс запрокинутого женского
лица, каким его видит мужчина в сокровенные минуты жизни. И меня как ледяной
водой окатили: представил я Петьку, его нынешние дни и ночи…
Спустя мгновение мы уже поднимались дальше, разом заговорив
о чем-то, незначимом для обоих, чтобы не молчать.
…Основным доходом этого кибуца был туристический бизнес.
Черепичными заплатами сидели в тропической зелени крыши
разбросанных повсюду домиков для постояльцев. Летающей тарелкой приземлилось на
самом темени горы огромное здание столовой. Где-то на отшибе – судя по
долетающим сюда всплескам – работал открытый бассейн; а перед входом в
отель, на деревянном помосте были расставлены в тени двух гигантских «баобабов»
несколько плетеных столиков летнего кафе.
Лиза решила заглянуть в лобби отеля и значит, – если я
что-то еще понимаю в женщинах, – могла надолго застрять в сувенирной лавке
с украшениями. Я же уселся за столик в тени под «баобабом» и попросил меню у
подошедшей девушки-официантки.
Та, видать, минуту назад явилась из бассейна: у нее были не
просто влажные, а мокрые волосы, и с них на голые плечи и короткую маечку, не
прикрывавшую упругий пупок в поджаром животе, бежали ручейки. Может, по
совместительству она подрабатывала в бассейне спасателем?
