Отсюда в просвете меж горбатых кактусов и арековых пальм
открывалось мерцающее море, розовые горы Иордании и латунное под солнцем,
извилистое шоссе вдоль подножия скал.
Минувший эпизод с Лизой, моя самонадеянная жалкая глупость
оставили по себе нестерпимую досаду, хотя в последние годы я привык как-то
улаживать с самим собой разнообразные промахи доктора Горелика.
Сняв темные очки, отчего пришлось зажмуриться и несколько
секунд посидеть в оранжевом мареве прикрытых век, я принялся за успокоительное
– ладно, доктор, мало ли что бывает меж старыми приятелями! – изучение
легкого меню. Здесь – это я помнил еще с прошлого приезда – подавали вкуснейшие
грибные запеканки.
В этот момент небольшая компания внизу, на стоянке машин,
распалась с прощальными возгласами, трое уселись в серую «Субару» и уехали,
четвертый помахал им вслед и стал подниматься по тропинке меж кактусов.
Поднявшись до середины тропинки, человек поднял голову и вновь принялся
размахивать руками с удвоенным энтузиазмом. В чем дело, друзья вернулись? Нет,
человек приветствовал меня, именно меня. Вечная участь пожарной каланчи: прежде
чем я кого-либо успеваю заметить и узнать, узнают – причем издалека – меня, и
не дай бог не начать немедленно в ответ ликовать и руки воздевать: обижаются
все. Поэтому, прежде чем я узнал доктора Зива из хайфской больницы «Рамбам», я
на всякий случай тоже заулыбался и приветственно поднял лапы.
Мы ежегодно встречались с ним на конференциях; однажды
столкнулись на каком-то шикарном приеме в тель-авивском отеле и мило проболтали
минут двадцать, а еще раз оказались за одним столом в доме общих знакомых,
достаточно для меня дальних. Это был обаятельный энергичный крепыш лет под
семьдесят, состарившийся такой Чарли Чаплин, с неожиданной студенческой
живостью в голубых глазах. Человек дружелюбный, легкий и, что редкость среди
местной публики, – деликатный. Впрочем, если память не изменяет, он не
вполне был местным, а вроде бы прибыл сюда откуда-то из Восточной Европы –
давненько, лет пятьдесят назад.
– Охо! Аха! Доктор Горелик! – Улыбаясь, он
подходил все ближе, и по яркому, даже зловещему загару, по воспаленным голубым
глазам в красных прожилках я понял, что доктор Зив отдыхает здесь уже дня три,
не меньше, и принял изрядную дозу водных и солнечных процедур.
– Балует меня судьба, не дает скучать: только что
проводил друзей, а тут и вы. Такая компания!
– Увы, – отозвался я, с удовольствием пожимая его
руку и отодвигая стул напротив. – Я, к сожалению, не компания. Вернее,
компания на час.
– Жаль, – сказал он, чуть передвинув стул в
узорчатую тень листвы и усаживаясь. – А я здесь выжариваю свой псориаз и
подыхаю со скуки. Проглотил за два дня три книги и радовался, что удалось
выманить друзей из Иерусалима. Они архитекторы, милые люди, провели чудесный
день… Возможно, вы их даже знаете: они тоже из Москвы, ваши земляки. Я ведь не
ошибся – вы из Москвы, доктор Горелик?
– Борис, просто Борис… – Мое имя почему-то
произносится здесь с ударением на первый слог, и я всегда педантично поправляю
собеседника. – Нет, я из Львова.
Он молча откинулся на стуле, подняв бровь, будто ему
сообщили некую чрезвычайную новость, мгновение держал паузу и наконец значительно
проговорил:
– Аха… Охо… Из Львова, говорите. Как же это я не знал?
– А что бы это изменило? – улыбаясь, спросил я.
И он мгновенно улыбнулся в ответ и сказал:
– Ничего! Буквально ничего! – и вдруг, подавшись
ко мне, заговорщицки произнес:
– Ничего, кроме того, что вы должны понимать
по-польски. А?
– Прошем пана! – отозвался я. – То пан зэ
Львова?! А балак пан ешче памента?
[11]
И мы одновременно рассмеялись…
Из помещения кафе в нашу сторону выходило раздаточное окно с
широким прилавком. В нем, как в раме, утомленно двигалась юная официантка,
выдавая сигареты, соки в банках, орешки и прочую мелочь полуголым или почти
голым разморенным отдыхающим: Эдем так Эдем! Процентов восемьдесят постояльцев
лечили здесь свой немецкий, шведский или какой-нибудь иной псориаз недешевыми
солнечными лучами, которые необходимо было окупить во что бы то ни стало.
Громко споря по-немецки, две морщинистые голенастые старухи
в шортах долго что-то выбирали, и когда наконец отошли, официантка в окне
улыбнулась мне, молча вопрошая, как насчет заказа. Распространенный жест
местного населения: кисть руки как бы ввинчивает в воздух невидимую лампочку. Я
отрицательно покачал головой.
Лиза наверняка застряла у витрин с сувенирами и
побрякушками. А я хотел, чтобы она сама посидела над меню, выбрала, отвергла
что-то и снова выбрала, короче – вступила в контакт с окружающим миром,
например, вот с этой кибуцной русалкой.
– Вам приходилось бывать во Львове? – спросил я.
– О-о-о… – Доктор Зив провел ладонью по седому
ежику на крупной ладной голове, тронутой на висках ржавчиной псориаза, достал
из заднего кармана шорт коробку сигарет и бросил ее на стол. Затем принялся
искать по всем карманам зажигалку.
– Львов! Это, знаете ли… видите ли… Забыл в номере! О,
благодарю вас!.. Да, я жил там какое-то время. Хотя родился в Казахстане, где
отец оказался за свой длинный язык, в должности, так сказать, британского
шпиона, на лагерной баланде. Если будет интересно, расскажу. – Он
встрепенулся: – Но это спасло ему жизнь, а заодно и мне – вы же знаете, что
стало с еврейским населением Львова: немцы изничтожили его под корень, хотя
первый погром был, по старой доброй традиции, произведен руками местного
населения. Ведь Львов – один из немногих городов, где и гетто было, и
концлагерь… Да что говорить, все это прекрасно известно…
Он склонился к острому огоньку моей зажигалки забавным
поцелуйным движением губ, со вставленной в них сигаретой, затянулся и выдохнул
вверх струю дыма, которая доросла до нижних ветвей баобаба, вспугнула птичку и
некоторое время повисела на ветке седым лоскутом.
– Хотя об этом не принято было упоминать вслух, –
заметил я, тоже закуривая. – Знаете, советский Львов всегда отталкивал
прошлое. В наше время на месте Яновского концлагеря находился милицейский
собачий питомник и какие-то вполне действующие лагерные бараки.
Он кивнул, задумчиво выдыхая дым, покручивая в пальцах
стеклянную перечницу в форме шахматной ладьи; обернулся и подмигнул девушке. Та
подошла, не торопясь и улыбаясь в ответ, убирая со лба пряди длинных, еще не
просохших волос.
– Бутылку минеральной, – сказал он. – Просто
чтобы чем-то тебя занять.
Она хмыкнула, повернулась и ушла, вызывающе перебирая
загорелыми и длинными, как весла, ногами. Мы оба смотрели ей вслед.
– Да… Львов… – Он отвел глаза и сигаретой
потянулся к пепельнице. – Загадочный город… Сырой климат, туберкулез,
камень, узкие улицы… Сплетение показной набожности и скрытого порока –
средневековая мораль. Помню, едешь в трамвае, и какие-нибудь тетки начинают
друг с другом браниться. Вдруг – собор за окном! – и они истово крестятся.
Мистические углы там встречались, прямо-таки пугающие закоулки…
