– Борис?
Я не предполагал услышать этот голос так скоро. Мы ведь
сегодня замечательно пообщались, а сейчас я устал, хочу пить и одновременно
отлить, и лечь поскорее, ей-богу, поскорее лечь…
– Борис, простите, что я так навязываюсь. Вы, наверное,
устали…
– Я только что вошел в дом.
– Н у… тогда, пожалуй, отпущу вас.
Нет, было что-то в его голосе, что не давало мне опустить
трубку: сожаление какое-то, смятение.
– Назойливая глупость – звонить вам вдогонку, –
сказал он.
– Погодите, Яков… Чувствую, вам необходимо
выговориться. Отпустите меня на минутку, не больше, и я опять с вами.
Я снял туфли, носком одной сковырнув задник другой, и
привычно нашарил ногами тапки под телефонной тумбой.
И только тут увидел женские туфли на высоких каблуках (опять
новые!), небрежно скинутые – один привалился к другому, – под вешалкой.
Черт возьми! Значит, она уже является без предварительного звонка, победительно
уверенная, что никакой другой женщины здесь и быть не может. Какая беспардонность!
Не дождавшись меня, преспокойно завалилась в мою постель, полагая, что я
немедленно ее разбужу, едва переступлю порог дома. Нет, голубушка, тебе
придется подождать…
– Яков? – я говорил приглушенным голосом. –
Вот теперь я ваш.
Он осторожно спросил:
– А ваша спутница… она тоже с вами?
Я вспыхнул:
– Мне кажется, я упоминал, что она – жена моего друга и
моя пациентка, а вовсе не любовница.
– Да-да, простите! И не вовремя я, и бестактно… А
главное – все зря, все поздно, в том смысле, что все кончено много лет
назад… – Он говорил с огорченной интонацией воспитанного человека,
угодившего в неловкую ситуацию, но понимающего, что теперь уж легче продолжать,
чем ретироваться. – Поверите: не могу заснуть, не могу читать, а забыть уж
точно ничего не смогу.
Он виновато хмыкнул и заторопился:
– Так разбередила меня эта встреча, и ваша… жена
вашего… ну, совсем живая Яня, прямо-таки живая, живая…И, знаете, то, чего я не
успел рассказать, вдруг навалилось, сидит в самом горле… Чувствую, что должен,
должен позвонить и окончательно выговориться. Я ведь не успел вам главного
сказать: того, что узнал от дяди Залмана в нашу последнюю встречу и что мучает
меня много лет. А сегодня увидел ее дочь, и она будто укор мне: мол, что ж ты
молчишь? Вот так уйдешь, и вместе с тобой уйдет эта, поистине античная
трагедия… С другой-то стороны, может, наоборот: надо ли дочери все это знать?
Ума не приложу… И подумал: позвоню вам, расскажу, а вы решайте сами, как быть.
Не зажигая света, я вышел в кухню, включил кран, спуская
застоявшуюся за день воду, набрал полную чашку и стал пить большими глотками.
– Дело в том, – проговорил он в трубке, – что
Тадеуш Вильковский проиграл жену в карты.
Я поперхнулся и закашлялся. Гневное лицо незабвенной бабуси
так явственно обернулось ко мне, будто напоминая о давнем нашем разговоре.
– Я думал… это сплетни кумушек.
– Это произошло в доме у дяди Залмана. Они в тот вечер
собрались для большого виста, и был там – дядя говорил – один из крупных чинов,
то ли полковник, то ли даже генерал из этих, вы понимаете? – с которыми не
стоит играть ни в какие игры… Дядька поставил хороший коньяк, и все постепенно
разогрелись, а Тедди – тот был особенно на взводе. За первую половину вечера он
спустил крупную сумму денег, а затем, пытаясь отыграться, спустил все до копейки,
включая и квартиру… Он был белый, говорит дядька, как мука, совершенно белый,
рыхлый, с дрожащим подбородком. И заявил, что больше ему ставить нечего, что он
– нищий. Тогда этот крупный чин – то ли полковник, то ли даже генерал, –
перегоняя папироску из одного угла рта в другой, лениво щурясь от дыма,
проговорил:
«О, нет, вы ошибаетесь, Вильковский. У вас есть капитал. У
вас есть настоящее сокровище – ваша супруга. Ну так что, – «пишем
козачкá»? Боюсь, только это вас и спасет…»
Тогда Тедди вскочил, рванул галстук, закашлялся и выскочил
на балкон – как бы воздухом подышать. И долго там стоял, хотя лил ужасный
дождь. Он стоял и стоял под этим дождем на балконе и не возвращался… А
остальные пили коньяк в уютно освещенной комнате, за столом под большим абажуром
и ждали, когда он вернется…
Вдруг я вспомнил четверку преферансистов в доме нашего
дантиста, куда однажды я относил по поручению бабуси какой-то сверток – для
протезиста. Я попал в задымленную сигаретами, разогретую выпивкой неуловимо
опасную атмосферу. Особенно странным казалось то, что смысл фраз, которые
выкрикивали мужчины – каждый с карандашом за ухом и с бумажкой на столе, –
был мне абсолютно непонятен:
– Под вистующего с тузующего!
– Под игрочкá с семачкá!
– Жена и скатерть – враги преферанса!
– Хода нет – ходи с бубей!
Я быстро передал Моте пакет (для этого он заволок меня в
«кабинет» с бормашиной, уже задрапированной китайским халатом) и с облегчением
устремился в прихожую, потому что от дыма нестерпимо слезились глаза. Вслед мне
неслось нечто вроде:
– Карты дым любят!
– А за это – канделябром бьют!
В нашей семье никто не играл в карты. Я вырос под другое:
под «Полонез» Огинского и «Сонатину» Клементи маминых учеников… Задымленная
гостиная дантиста Гредера недолго обитала в моей памяти. Но сейчас, когда я
вдруг так неожиданно вспомнил этот вечер, я понял, что Мотя вполне мог бывать
четвертым в подобных компаниях.
– И минут через пятнадцать Тедди вернулся: абсолютно
мокрый, дрожащий, сел к столу и сказал, что согласен играть… – Доктор Зив
закашлялся и перевел дух… Слышно было, как обстоятельно он высморкался.
Я открыл балконную дверь и с телефоном в руке вышел на
воздух. Прямо передо мной над ближайшим холмом стояла неумолимая луна с
плывущим лицом. Какое бы выражение ни придавал ей дрожащий воздух пустыни или
прозрачные лоскутья медленных облаков, это лицо оставалась мрачным, брезгливым,
тронутым ржавчиной псориаза…
– Вы знаете, Борис, как проигрывают жен? –
негромко спросил доктор Зив. – Играют один на один, и называется это
«пишем козачкá». Карты раздаются на троих, но третью стопку открывает
вистующий, и вистующий играет с двумя наборами карт… И вот они сели друг против
друга – Тадеуш Вильковский и полковник, или генерал, или дьявол его знает, в
каком чине была эта сволочь… и Тедди проиграл ему жену. Ангелицу с пылающими
власами. Светлый образ небесных сфер.
– Но… погодите… в каком же смысле? – глухо спросил
я. – Она должна была стать женой этого… гэбиста?
– Да бросьте! – презрительно, с силой проговорил
он. – Кому нужна чужая жена на всю жизнь? Она нужна на вечер, на ночь…Что
дальше делать с этим хозяйством, одни только хлопоты. У них там, надо полагать,
не было недостатка в явочных квартирах, или как это называется. А диван – он
везде найдется. Велел прийти по такому-то адресу, и все дела. Зато остальное
проигранное широким жестом вернул.
