– Но это какая-то чушь, простите! – вскричал
я. – Простите, все-таки это звучит как-то… нереально. Боюсь, ваш дядя не
только эпитафии и клички сочинял. Нет, в самом же деле: это не уголовный барак
на зоне, не игра пьяных гусар! Дело происходит в конце шестидесятых годов, речь
идет об адвокатах, людях закона, и о живой женщине, самостоятельной личности…
– Не кипятитесь так, мой мальчик, – тихо
проговорил Зив. – Видимо, вы слишком молодым покинули ту страну. К тому
же, назвав Яню самостоятельной личностью, вы… попали пальцем в небо.
Мы оба замолчали. Под балконом глухо жужжало машинами шоссе,
пролегающее по ущелью. На окрестных горах передо мной висели в темном воздухе
дрожащие кольца зеленых огней на минаретах. И весь наш разговор, все слова,
улетающие к этим зеленым кольцам, к брезгливой физиономии холодной луны, c ее
отточенными литыми скулами, казались мне совершенно нереальными, нездешними,
невесомыми – ничьими…
– Мир полон мерзости, – так же тихо проговорил
он. – Это Библия. Вот что никогда не устаревает… Понимаете, он ей
представил дело так, что только она может спасти семью, стоит ей разок пойти к
тому гнусному типу. Спасти семью. Женщине нельзя говорить таких слов. И она
пошла.
– Откуда вы знаете?! – не выдержал я. – Это
уж действительно домыслы. Вот этого ваш дядя не мог видеть!
Почему-то меня колотил озноб. Странно, что я был так
взбудоражен этой давней и малоубедительной историей. Просто перед моими глазами
возникла Лиза – такая, какой она поднималась сегодня по тропинке: миниатюрная,
гибкая, беззащитная женщина с больной душой.
– Дело в том… – медленно продолжал доктор Зив, как
бы раздумывая, рассказывать мне дальше или воздержаться от последнего ужасного
свидетельства. – Дело в том, что у них была общая прислуга… То есть у
Вильковских и у дядиной семьи. Девушка, русинка… дядя называл, не помню имени.
Там она нянчила малышку, ту самую, с которой сегодня вы приезжали в кибуц, а к
дяде ходила прибирать. Вот эта девушка оказалась невольной свидетельницей… Она
ночевала в детской, обычно укладывалась вместе с девочкой, часов в девять. Но в
тот вечер малышка капризничала, заснула поздно, а потом зарядил такой дождь, он
так грохотал по подоконникам, что нянька едва задремала, как сразу проснулась.
Хотя потом уверяла, что разбудил ее голос Тедди. Он завывал…
– Завывал?! – повторил я недоуменно.
– Да, это ее слова… Она поднялась, приоткрыла дверь и
из-за портьеры увидела их обоих. Он ползал вокруг ног жены, хватал ее за руки,
плакал и умолял спасти его честь… Так и говорил – «честь спасти»… Такой вот
честный господин. Понимаете? Не стал ей правду выкладывать – подлую денежную
правду. На честь напирал. Честь ведь – святое дело у подобных мерзавцев. А
хозяйка, как рассказывала прислуга, просто стояла не шевелясь, и на лице ее
была смерть. Так она буквально и сказала: «Вона стояла, и на йий облычу була
смэрть»… – Он выдержал паузу, как бы давая мне представить эту картину…
– Потом Яня собралась, оделась и так же молча вышла в
дождь – одна. И вернулась только утром… – Доктор Зив задумчиво добавил: –
Дядя Залман считал, что подсмотренная сцена произвела на прислугу такое сильное
впечатление из-за последующего самоубийства Яни Вильковской. Но я-то очень
хорошо представляю себе лицо ее хозяйки в тот момент: просто вижу, какой она
стоит: в глазах ее – смерть, в губах ее – смерть, на лбу ее – смерть…
Мы оба замолчали…
Он то ли шумно выдохнул, то ли всхлипнул. Проговорил:
– Ну вот, теперь это – все… Вот рассказал вам – и
освободился, как кляп из горла вынули. Делайте с этим что хотите…
А я… что я мог с этим делать? Ни за что на свете я не посмел
бы обрушить на Лизу этот страшный груз – я, который пестовал ее и без того
хрупкое душевное здоровье. Нет. Нет! Я даже не был уверен, что когда-нибудь
расскажу об этом Петьке. Хватит с них собственных трагедий.
Я достал из шкафа на кухне бутылку виски, купленную в
«дьюти-фри» в мой последний отпуск, вытащил ее на балкон, уселся на пыльный
пластиковый стул, который не вытирал, кажется, с весны… и в то время как в моей
постели спала, так и не дождавшись меня, женщина, которую, черт бы меня побрал,
я до сих пор люблю, – просидел так часов до пяти утра, грустя и хмелея,
наблюдая за небесным ходом обреченной луны в бисерном облаке вздрагивающих
звезд.
Такая огромная с вечера, такая полнокровная, малиновая…
медленно восходя, она бледнела и истончалась, как леденец, становясь все
прозрачней и все трагичнее – в предчувствии конца, в ожидании неминуемого утра.
Она таяла, исходя предрассветной тоской. Она безмолвно
вопила о своем отчаянии.
И в глазах ее была – смерть. И в губах ее была – смерть. И
на лбу ее была – смерть.
Часть третья
Глава седьмая
Последний раз он был в Берлине года три назад, с театром
братьев Ферманов.
Те обкатывали в Европе свой новый спектакль – «Lik-2-Lok»
(«Сны об острове чудовищ»), в котором у Пети было два самостоятельных номера,
один из них – с Эллис, но в странном воплощении.
Режиссер спектакля Роберт Ферман дважды прогнал их танец,
прищелкивая в такт музыке пальцами, крылышкуя локтями и с упоением обводя
подбородком ритмы знаменитого свинга. Наконец сказал:
– Жаль. Не вписываетесь… А танец хорош! – И с
внезапным оживлением: – Слушай, а нельзя ли придумать какой-нибудь… шабаш?
Что-то бесконтрольное, разнузданное, что будоражит, как… – и пощелкал в
воздухе невидимыми кастаньетами, – эротический сон, ну… с монстром, не
знаю? У нас ведь чудовища, монстры, понимаешь?..
И на другой день Петя уже репетировал, облаченный в шкуру
гориллы, – идея Роберта. Тот был ужасно доволен и утверждал, что номер от
этого только выиграл, что танец «приобрел наконец эротическую терпкость и
взрывает тухлую благопристойность обывательского сознания»… Одним словом,
благодарение всем богам, что Лиза его не видела.
В то лето он вынужден был оставить ее одну на целых два месяца
– контракт с Ферманами был жестким и выходных почти не предусматривал, зато
этим мохнатым танцем с Эллис он за лето заработал (кормилица, кормилица!)
вполне пристойные деньги: публика осаждала оранжево-клетчатый шапито как
безумная, так что приходилось играть дополнительные спектакли даже в считаные
свободные дни.
Однако, вернувшись, Лизу он нашел совсем одичалой. А ведь,
казалось, все предусмотрел: завалил ее работой, накупил целый воз дисков с
хорошими фильмами, обязал Тонду ежеутренне звонить, взбадривать ее; сам
трезвонил каждую свободную минуту – даже перед выходом на сцену, тревожно
вслушиваясь в отрывистые хрипловатые фразы, трижды повторяя один и тот же
вопрос, чтоб вытянуть из ее голоса хоть на вершок наивной слепой надежды, хотя
бы минуту успокоения.
Тогда и Хана сказала ему:
– Ты, Петя, больше не уезжай. Всех денег не
заработаешь, а вот такую больную девочку лучше одну не бросать. Мало ли что ей
взбредет!
