Как выяснилось, в отсутствие Тонды Лиза дважды вламывалась в
мастерскую на Кармелитской и переворачивала там все вверх дном. Ее искала, мрачно
предположил Тонда.
Понимаешь, она ходит по городу – ищет, пояснила Хана, хотя
он в ее пояснениях не нуждался. Но когда Хана проговорилась, что однажды Лиза
полдня рыскала на Карловом мосту, останавливая туристов и приставая к продавцам
поделок с вопросом: не видал ли кто ее сестру, в точности на нее похожую… –
он смертельно перепугался.
– Как ты думаешь, – спросила его Хана, она
догадывается, что та – здесь, у меня?
Он сказал ей:
– Хана, заткнись.
И, в отчаянии закрывая глаза, воображал, как обезумевшая его
жена всюду рыщет, дабы лишний раз убедиться: там, в гастрольном кружении по
городам Европы, где когда-то вдвоем они выходили на сцену, он ежедневно сжимает
в объятиях ту. И с тоской вспоминал, как она в исступлении кричит: «Исчадие
ада! Гладкая мертвячка, зенки стеклянные! Ведьма, ведьма, разлучница!»
И на другой день после его возвращения они с Лизой вылетели
в Иерусалим – накатанной, будь она проклята, дорогой.
Так что на следующий сезон от выездного контракта у Ферманов
он отказался. Сейчас позволял себе выезжать с Эллис только на день-два, на
фестивали, на «дни города» или в ближние замки – Нелагозевес, Либоховице,
Пернштейн, – где устраивали представления на деревянном помосте, установленном
прямо в подворье замка, и где можно было затеряться среди сокольничих в
средневековых костюмах, с обученными соколами на руках, среди фокусников на
ходулях, извлекающих петухов и кроликов из-под пестрых своих хламид, среди
бликующего разноцветья рядов керамического базара, в беззаботной толпе,
поглощающей брамборачки, трделники с корицей, медовину и местное вино – не
говоря уже о пиве.
Все это были довольно скромные заработки, но выступления в
слепленных на скорую руку программах, да продажа кукол и небольшие доходы от
«воркшопов» у Прохазок, да летний промысел на Карловом мосту или на Кампе
давали возможность держаться на плаву.
* * *
…Он вышел из вагона на Хауптбанхофф и решил потратиться на
такси – профессор Вацлав Ратт жил в восточной части Берлина, в районе Хакешер
Маркт, недалеко от Александерплатц.
В блекло-сером от рассыпанного по дорогам и тротуарам
тертого щебня, в потерявшем все краски, отмороженном Берлине было снежно и
ветрено – как и по всей Европе. Картину спасали дружно теснившиеся на всех
площадях деревянные, цвета медовых пряников, избушки рождественских базаров. С
каждым годом те вылупляются все раньше, и, надо полагать, скоро публика уже в
сентябре радостно кинется закупать традиционные марципаны и крендельки.
На площади перед вокзалом высилась елка, неутомимая музыка
погоняла горбатую карусель, и гигантский огненный гриль уже печатал миллионный
тираж стейков и местных сосисок «кэрри-вурстен». В зеркальных орбитах елочных
шаров отражались искаженные панорамы потных лбов и мясистых носов, а кривые
пещеры жующих ртов весело перемалывали тонны рождественской снеди.
В морозном воздухе над этими вертепными деревеньками
прорастали, свиваясь в пахучие сети, пряные запахи корицы, гвоздики, жареного
миндаля; и горячий пар глинтвейна – лучшего в мире горючего для замерзшей
утробы – возносился к войлочным небесам.
Таксист – пожилой коренастый немец в дутой безрукавке на
плотном торсе, с надранными морозцем летучими ушами – не умолкал всю дорогу.
Петя имел глупость разок протянуть «о, йа, йа-а…» и за это угодил в непрерывный
монолог. Судя по частому употреблению словечка «шайсе!» – это была жалоба на
погоду. Когда надоело, он пронзительным сопрано запеларию Аиды. Дядька чуть не
врезался в бампер впереди идущей машины, судорожно пробежался пальцами по
кнопкам выключенного радио и вытаращился на пассажира в зеркальце заднего
обзора. Тот невозмутимо вежливо улыбался плотно сомкнутыми губами, ария
звучала… машина стояла, как валаамова ослица, хотя уже выпал зеленый…
– Езжай уже, блядь, – попросил Петя душевно, по-русски.
И дальше они молча ехали до пункта назначения под пересверк ошалелых глаз
водителя.
Аугустштрассе… Что ж, вполне логичный адрес для
профессора-античника, если, конечно, речь идет именно об императоре Августе.
Петя помнил эту улицу летней: мощеную мостовую, пушкинские фонари,
подстриженные кроны платанов, чистенькие, пастельных тонов фасады зданий. Тем
летним вечером над столиками, вынесенными на тротуары, витала тихая музыка, и
жужжала-гудела-булькала сытная, маково-марципановая немецкая речь.
Сейчас нахохленная улица будто запахнула полы длинного
заиндевелого тулупа.
Где это? Кажется, в «Элегии» Массне: «Не-ет, не верну-уть,
не вер-нуть никогда-а ле-етние дни…»
Он поднялся по широким ступеням к дверям подъезда и
помедлил, прежде чем набрать код квартиры.
Всю дорогу мысленно выстраивал предстоящий разговор,
обдумывая стиль и стратегию, и в поезде все казалось довольно логичным. («Если
возникнет такая необходимость, я ему объясню, что… но если он спросит о… нет,
скажу: вот об этом я не хотел бы упоминать…») Сейчас тема предстоящей встречи с
человеком, как ни крути, научной складки казалась ему нелепой и неуместной.
Нечто вроде выступления студентов-кукольников в сталелитейном цеху во время
обеденного перерыва. Такое тоже бывало в его карьере.
Хотя, судя по телефонной беседе – если это назвать
беседой, – профессор мог оказаться и вполне забавным.
– Вот на таком-то английском вы собираетесь вести со
мной деловые переговоры? – осведомился по-русски веселый баритон после
двух-трех его вступительных фраз. – Уж лучше бы на чешском обратились.
– На чешском я говорю примерно так же, – отозвался
Петя, и его собеседник на другом конце провода расхохотался.
– Вижу, вы настоящий полиглот, – сказал он. –
Ладно, не тужьтесь. Я великодушен. Я тридцать лет прожил с русской женой, уж
как-нибудь переварю и вас…
Дверь квартиры открылась рывком, и Петя внутренне ахнул:
настолько кукольным человеком оказался профессор Вацлав Ратт. Начать с того,
что он стоял в прихожей натопленной квартиры в рыжем канадском пуховике, в
ботинках и в оранжевых вязаных перчатках на руках. Высоченный, тощий даже в
зимней одежде, на журавлиных, в облипочку, джинсовых ногах…
– О, не-е-ет! – простонал с трагической
гримасой. – Кто мог предположить, что человек вашей профессии окажется
настолько точным?!
Петя молчал, не зная, как реагировать на подобный прием, в
то же время откровенно любуясь: дикая свалка мелких седых кудрей колыхалась над
огненной красоты и живости черными глазами, которые алчно впивались во все, что
попадалось им в обзоре. Руки ни минуты не оставались в покое.
– Снимите капюшон! – воскликнул Ратт, дирижерским
движением обеих рук показывая оркестру tutti. – Нет! Не снимайте! Так вы
похожи на средневекового алхимика или даже на раби Лёва перед созданием Голема.
Разве тот не был всего лишь гигантской куклой, а?
