– Верно, – отозвался Петя. – Моя давняя
догадка: Голем был сложным автоматом. – И под восхищенный плеск Раттовых
рук: – Если уж тавматурги древних китайцев и египтян создавали своих андроидов,
если деревянный голубь Архита Тарентского уже в четвертом веке до нашей эры
«летал и опускался без малейшего затруднения», то отчего в средневековой Праге,
при наличии в гетто искусных ремесленников, не соорудить нечто подобное?..
Тогда профессор Ратт, выпалив: «Не через порог!», –
вышел на площадку, захлопнул за собой дверь квартиры и, приобняв Петю за плечо,
вкрадчиво спро сил:
– А было искушение влезть на чердак Старо-Новой
синагоги, дабы проверить, лежат ли там его обломки, как это писано во всех
идиотских путеводителях?
– Было, – невозмутимо ответил тот. – Но затея
требует подготовки.
– Тогда, – воскликнул Ратт, увлекая его вниз по
лестнице, – считайте, что нашли подельника! А сейчас шагом марш в бэкерай!
Я как раз собирался за пирогом. Забыл купить по дороге из университета (в конце
концов, профессор я или нет? имею ли право на каплю маразма?). Надеялся, что
успею сбегать… А теперь вам ничего не остается, как сопровождать меня.
Постойте! – Он опустил руку, уже готовую толкнуть дверь подъезда. –
Не придет ли вам, не дай бог, в голову, что я боюсь оставить вас в квартире
наедине с моей коллекцией?
– Не волнуйтесь, – парировал Петя. – Сегодня
в мои планы входит только разведка.
Профессор расхохотался, потрепал его по плечу и сказал:
– Пошли, потешник!
И пока они почему-то бежали до кондитерской (то ли холод
гнал, то ли широкий шаг Раттовых ног), пока суматошно выбирали пирог и
возвращались обратно (все заняло минут пятнадцать), Петя успел узнать пропасть
самых разнообразных сведений. Профессор Ратт был словоохотлив, как берлинский
таксист, с той только разницей, что каждое его слово хотелось запомнить,
записать, утрамбовать в памяти и запустить в действие – после того, разумеется,
как сделаешь из него куклу.
– Я, видимо, обречен всю жизнь иметь дело с людьми
вашей профессии или вокруг нее… – говорил он, поршневыми выдохами
напоминая Пете старый японский паровоз, раздувающий пары на пути между Томари и
Южно-Сахалинском. – На днях подарил одной писательнице эпиграф для ее
нового романа о сумасшедшем кукольнике. Она хотела взять ту известную цитату из
«Ни дня без строчки» Юрия Олеши, да вы ее, конечно, знаете: «Он был кукла.
Настолько кукла, что, когда униформа, забыв, что это кукла, переставал ее
поддерживать и отходил, она падала…» Но я сказал: «Нет, голу-у-у-бушка,
оставьте, все это слишком на поверхности. Тут требуется нечто глубинное,
мистическое, стра-ашное…» Ведь, в конце концов, кукла с древнейших времен
воспринималась людьми как персонаж потустороннего мира мертвых, не так ли? В
древних захоронениях часто находят кукол, а в древнегреческом театре в финале
спектакля из задней двери на сцену выезжала эккиклема – платформа с трупом,
например, Агамемнона. Причем трупом служил деревянный манекен с подвижными
конечностями, одетый в людское платье. Обратите внимание: деревянный. Тут
символ: кукла вытачивается из той же колоды, из которой вырубается гроб. Из
того дерева, которое корнями уходит в нижний, хтонический мир. Иными словами:
впервые кукла возникает в мире смерти…
В этот момент они как раз вошли в тесную, но изобильную, как
бы раздавшуюся в боках от пирогов и булочек, румяную кондитерскую, посреди
которой стояла такая же, раздавшаяся на дрожжах, сдобная зефирная продавщица, и
профессор мгновенно перешел на бойкий немецкий, тем более что дело касалось
выбора пирогов.
Обращаясь к Пете по-русски и в то же время перебрасываясь
игривыми немецкими фразами с продавщицей, профессор Ратт напоминал жонглера,
который, непринужденно добавляя в работу кеглю за кеглей, продолжает рассеянно
беседовать с кем-то за его спиною, при этом ногой подкидывая ту кеглю, что
стремится выпасть из круга вращения… Ассистировать ему было истинным
удовольствием.
– Это казнь египетская! – кричал он
по-русски. – Ну, возможен ли добровольный выбор между «штройзелькухен»,
«кезэкухен» и «монкухен»?! А что делать с «апфельштрудель»? – спрашивал он
у гостя с мученическим выражением в лукавых черных глазах…
– Значит, останавливаемся на «монкухен»! – это
было последним в кондитерском диалоге, и, забрав у флегматичной продавщицы коробку,
он продолжал, открывая тугую дверь кондитерской и вновь окутываясь клубами
бурно выдыхаемого пара:
– Так насчет эпиграфа: что я придумал? Откопал для ее
романа поистине лакомый кусочек – пальчики оближешь! Вы только послушайте:
«– Однажды, силою своей превращая воздух в воду, а воду
в кровь и уплотняя в плоть, я создал человеческое существо – мальчика, тем
самым сотворив нечто более возвышенное, чем изделие Создателя. Ибо тот создал
человека из земли, а я – из воздуха, что много труднее…
…Тут мы поняли, что он (речь идет о Симоне Волхве) говорил о
мальчике, которого убил, а душу его взял к себе на службу».
Как вам этот отрывок? В самую точку, а? В самую точку о
вашем дьявольском ремесле. Душу, душу – на службу! И – бесповоротно,
безвозвратно, до гроба. Если, конечно, дама не испаскудит своим романом мой
чудесный эпиграф.
Черные глаза профессора Ратта казались самым ярким пятном на
этой улице. Летящая сверху снежная труха посыпала пеплом его легкие вздыбленные
кудри, и он поминутно стряхивал ее себе на лицо и на плечи, вскидывая голову,
как взнузданный конь.
– Ну, что вы встали?
– Откуда это? – спросил Петя, не трогаясь с места.
Тот захохотал, потянул спутника за рукав:
– Идемте, идемте скорее домой, я подыхаю от холода! Это
роман «Узнавания», голубчик, II век нашей эры. Вто-рой век! Принадлежит корпусу
Псевдоклементин, то есть сочинений, приписываемых папе римскому Клименту. Там
еще много чего есть. Климент был учеником святого Петра, и вполне мог
существовать и даже возглавлять какую-то общину в Риме, но!..
Они вошли в подъезд и, минуя лифт, стали подниматься на
четвертый этаж по лестнице, причем ясно было, что профессор сдерживает себя,
чтобы не шагать через ступеньку: видимо, был приверженцем здорового образа
жизни. Впрочем, он часто останавливался, чтобы, чуть не в лицо собеседнику
выбросив указательный палец, подчеркнуть свои слова:
– Но! Романов Климент точно не писал, это типичная
александрийская литература, вероятно, остатки былой еврейской литературы.
Кстати, по преданию, этот папа похоронен в Крыму и потому почитается
православием… Вот теперь снимите свой средневековый капюшон, а то я подумаю,
что вы скрываете зловещие намерения…
– А как можно прочитать… это сочинение? – спросил
Петя, откидывая капюшон куртки.
– Как прочитать, дружище? – рассмеялся
профессор. – На каком языке? – Он остановился, склонился к Пете и
мягко взял его под руку: – Не обижайтесь. Это писано по-гречески, затем
переведено на латынь и вряд ли существует на русском… У вас очень интересный
череп… Вообще в вашей внешности тоже есть нечто потустороннее. Глаза:
подозрительно светлые. Уж не воронки ли это – в никуда? «Он не отбрасывает
тени!» Повернитесь-ка в профиль… О, какой харáктерный нос, и этот
жесткий римский подбородок, и непроницаемая улыбка… Вы сами могли бы играть
Петрушку, божественного трикстера! Я вас не смущаю? А почему одно ухо длиннее
другого? Это изысканно. Так надо?
