Затем в течение полутора часов оба этих одержимца медленно
переходили от одного стеллажа к другому, открывая дверцы, оглядывая и щупая на
полках или совсем вынимая кукол из витрин; спорили, перебивая друг друга и
хватая друг друга за руки, выдыхали, не стесняясь в выражениях, восторг,
взрывались хохотом, категорически друг с другом не соглашались; возвращались
назад, чтобы еще раз взглянуть на какую-нибудь амьенскую марионетку Ляфлёра
конца XVIII века (очередного Петрушку в лиловом бархатном камзоле, коротких
панталонах и красно-белых полосатых чулках); или чтобы вновь перетрогать целый
отряд фарфоровой «китайской мелочи» конца XV века: потешных декоративных
статуэток величиною в пять сантиметров; или, с выражением гурманов на лицах,
восторженно обнюхать английскую восковую куклу, найденную профессором в
развалах Амстердамского блошиного рынка в тысяча девятьсот, милый мой,
семьдесят втором году, вот-с!
– А это, – восклицал Петя, тыча пальцем в
стекло, – не седовский ли Петрушка?
– Его, его, причем Седова-старшего… Постойте, я свет
зажгу, а то уж меркнет…
Он защелкал по клавишам выключателя на стене, как по
клавиатуре компьютера, и пошли вокруг, и сверху, и по углам вспыхивать лампы,
тихим светом озаряя изнутри витрины; куклы в них оживали, выступали вперед и
прихорашивались, и каждая стремилась хоть на минутку выйти к рампе: засиделись,
родимые.
– Седов, да-да, Павел Иванович. Лично купил в одной
московской семье, потратив изрядную часть денег из тех, что жена выдала на съем
дачи. Там он оказался вполне случайно, сидел на подушке младшего отпрыска, и
тот обязательно его бы угробил. А я его спас! И вот он живет припеваючи.
Одним словом, профессор Вацлав Ратт оказался трепетным
наследником отцовой коллекции: он не только систематизировал ее, хранил,
пополнял, реставрировал и оберегал от любого сквозняка; он ее поэтизировал.
Очередная витрина, втиснутая между двумя высокими окнами,
выходящими на улицу, в древесные скелеты зимней, уже сереющей в наступлении
сумерек, Аугустштрассе, выглядела пустовато, – может быть, потому, что на
просторной полке, на подставках рядком сидели (Петя молча сосчитал) девять
маленьких, величиною с ладонь, петрушек: деревянные, искусно вырезанные и
выразительно раскрашенные явно одной и той же рукой, остроносые головки на
холстяных юбочках. В точности похожие на того, кого столь долго переваривал, но
так и не переварил в своем ненасытном брюхе Корчмарь.
Только теперь стало ясно, что младенец Корчмаря, с его
паклей выцветших от времени красных волос был, в отличие от петрушек коллекции
Ратта, существом женского пола…
Поскольку Петя запнулся и умолк, разглядывая небольшой
забавный взвод, профессор тоже остановился и с удивленной улыбкой произнес:
– А знаете, вы – первый человек, что не прошел мимо
неказистых моих куколок. Обычно гости так увлекаются всеми этими, – он
кивнул на витрины, – бисерными, шелковыми расписными чудесами, что
пролетают мимо самого главного.
– Что же в них особенного? – спросил Петя,
стараясь унять голос.
– О! Это – начало и причина отцовой коллекции. Однако
рассказывать надо подробно, за столом, и хряпнув не кофе, а…
– Я принес, – торопливо вставил Петя. – Вы
виски потребляете?
– Я все потребляю, – заверил его профессор. –
Я же сказал: аспирантуру я оканчивал в добротной компании. Но сначала все-таки
завершим осмотр. Пойдемте – в той комнате у меня Африка и Северная Америка…
… – «Монку-у-у-хен», – выпевал Вацлав Ратт, набирая
воды в электрический чайник, – это маковый пирог, настоящее объедение! Уж
в чем, а в выпечке немцы знают толк… Однако такому благодарному гостю, как вы,
Петя, надо бы в качестве гонорара яичницу заба бахать.
– Не хлопочите, Вацлав! – встрепенулся тот. После
полутора часов упоительного и досконального путешествия по коллекции Ратта они
уже называли друг друга по имени, хотя на «ты» еще не перешли. – Не стоит,
и времени жаль. Я ведь уже сегодня – назад. И приехал по делу.
– Тогда садитесь. Пролезайте вон туда, в угол.
Во-первых, там обивка на скамье протерта еще не до дыр, а во-вторых, я гостей
всегда в угол загоняю. И у окна уютнее, это любимое место моей жены: видите,
какая ель голубая у нас под окном? Какая она статная, плечистая… Здесь в
солнечные дни происходят птичьи конференции: доклады, прения, отличные драчки…
Он поставил чайник закипать, вынул из шкафа чашки,
тарелочки, приземистые бокалы, принялся разрезать пирог… В желтом фартуке с
зеленой пальмой на груди, циркульно рассыпавшей свои ветви, коллекционер сам
напоминал тощую трогательную куклу; он все проделывал с ловким долговязым
изяществом, слегка потряхивая воздушными спиралями седых кудрей, словно бы в
такт фокстроту, постоянно звучащему внутри. Откупорил бутылку привезенного
Петей виски и разлил по бокалам.
– Итак, что у вас за дело?
– Но сначала, – напомнил Петя, – вы обещали о
странных маленьких петрушках.
– Ах, да, да… обещал, – и голову вскинул,
всматриваясь в памятливого гостя. – А вы въедливый! Ладно, обещал –
расскажу! Только это, знаете ли, длинная семейная сага… нечто вроде «Собаки
Баскервилей», разве что без собаки. Но предупреждаю: если вы хотя б
единственный раз посмеете воскликнуть: «Не может быть!» – вы, несмотря на всю
мою симпатию, вылетите отсюда кубарем. Идет?
Серебряной лопаточкой он въехал под испод пирога, поддел
пушистый желто-лиловый кус, и осторожно колыхая, плавно понес его к Петиной
тарелке, шепчущими губами уговаривая не падать, не падать… и, когда тот
благополучно шлепнулся по месту назначения, облегченно перевел дух.
– Значит, так: маленькие странные петрушки… С чего ж
начать? Открываем занавес. Середина XIX века. Действие происходит в городках и
местечках Моравии, Богемии, Галиции… Декорации соответствующие:
Австро-Венгерская империя, лучшая империя в истории человеков…
Он на мгновение задумался, помедлил и вдруг тряхнул гривой:
– Нет, не с того начал! – И решительно повторил: –
Не с того, не с того. Давайте заново, и бог с ними, с декорациями и антуражем.
Просто вообразите себе человека вашей профессии: одинокий бродяга-петрушечник
со своим заплечным реквизитом – сундук с куклами да складная ширма… И ходит он
себе по городкам и местечкам, по замковым подворьям, зашибая убогую копейку. В
хорошие дни, возможно, и не убогую – у народа в то время развлечений было
немного, а кукольный театр, с вечно орущим Петрушкой, или как там его звали в
разных местах, всегда собирал публику. Но сколько их – хороших тех дней? А
череда дождей, а собачьи холода? Вот и выходит на круг – копейки. И хорошо еще,
если в каком-нибудь замке проживает большая семья, с детьми, с челядью. Тогда
на Рождество и на другие праздники всегда зовут кукольников, и можно застрять
там на недельку-другую, даже на месяц, подкормиться по-человечески – в тепле, а
не в сарае…
Профессор потянулся к полке над Петиной головой, снял старую
кофейную мельницу, засыпал внутрь пригоршню зерен и, прижимая ее к груди,
принялся молоть с невообразимым треском, стараясь перекричать процесс:
