– Айн секунд! Зато будет настоящий турецкий кофе! Эта
штука принадлежала Герману Гессе, его подарок!
Старая мельница расстреливала в упор: несколько вылетевших
из-под неплотно закрытой крышки зерен угодили в Петю, да и сам профессор крепко
зажмурил глаза, – видимо, знал ее норов. Наконец все стихло, и под нос
Пете было предъявлено одуряющее благоухание черного мельничного нутра. Старуха
опять не подкачала, удовлетворенно отметил Вацлав.
– Знаете… моя жена долго умирала… – он улыбался,
ложкой извлекая из мельницы кофейный порошок и засыпая его в начищенную до
блеска медную турку. – Думала, что привыкнет к смерти, когда ближе с ней
познакомится. И все же не привыкла. Нет, не привыкла… Говорила мне: «Вася…» Это
она так меня звала – не Вацлав, а Вася, что, по сути, одно и то же.
«Вась, – говорила, – как-то скучно умирать. И там мне будет скучно.
Ну как, – говорила, – расстаться с нашей кофемолкой? Как же я
утром-то проснусь и не увижу солнечного блика на ее медной шишечке?»
И, опрокидывая дымящуюся турку над чашкой гостя, все
улыбался в жемчужном пару, опустив глаза, не отирая детской слезы, застрявшей в
глубокой носогубной складке.
– Она недавно умерла? – негромко спросил Петя.
– Да, – коротко ответил Вацлав. – Пять лет
назад… Ну, как вам кофе? – И на поднятый вверх большой палец гостя: – Моя
гордость: моя коллекция и мой кофе… Так на чем мы остановились?.. Да! Вы видели
эту храбрую роту маленьких забияк. Дело в том, что в семье моей матери
хранилась одна такая куколка, забавный хулиган. Его помнила не только мамина
мать, моя бабка, но даже прабабка: эту куколку для нее в детстве смастерил ее
отец, как она говорила – буквально на глазах, в полчаса. В то время он был
довольно известный в округе производитель игрушек, в его мастерской работало с
полдюжины мастеров… Между прочим, насколько могу судить о нем сегодня, занятный
типус был. В молодости как раз вот и шлялся с кукольным хозяйством на горбу,
причем сам своих кукол и мастерил, – в то время искусство еще не
отвернулось от ремесла…
Ну, жизнь – она большая, особенно в молодости, особенно у
бродяги. Останавливаясь на постоялых дворах или в лакейских каких-нибудь замков
– если его туда, конечно, пускали, – любвеобильный потешник очаровывал
сердца многих девушек и дам… Пробыв в каком-нибудь городке или местечке неделю,
месяц или два, он оставлял на память очередной пассии такой вот сувенир – вы
видели эту бравую шеренгу. Так что мне не стыдно за предка. Вернее, немного
стыдно: ведь, кроме игрушки, он, порой и сам об этом не догадываясь, оставлял
девушке и более существенную «память» – судя по тому, что известно от других
его потомков… Итак… – Ратт закончил открывать банку маслин, подвинул ее
гостю: – Берите. Очень вкусные, греческие. Знаете, за что мы выпьем? За моего
предка. За его неутомимые чресла, так сказать!
– Но… такое количество куколок? Откуда? – спросил
Петя, не прикасаясь к угощению. – Вы что, их разыскивали?
– Не я. В основном отец, и, знаете, это просто чудо:
казалось, не мы разыскиваем прапрадедовы любовные сувениры, а они – они сами к
нам плывут… Началось с того, что однажды, году в сорок восьмом, кто-то из
гостей, осматривая коллекцию отца (она еще не была тогда столь
представительной), разглядел нашего старенького Петрушку и сказал: вот точно
такого я видел в семье своих друзей, в Варшаве. Мой отец – ох, надо знать
его! – был человеком бешеной энергии и целеустремленности, как и любой
серьезный коллекционер. Представьте, немедленно сорвался с места, поехал в
Варшаву и вернулся с пополнением. Мы с мамой даже не спрашивали – за сколько
злотых люди согласились продать свою реликвию… Третий появился знаете где? В
Чешском Крумлове. Отец читал там лекцию в местном обществе
кукольников-любителей. Привез для демонстрации пять-шесть кукол из своей
коллекции, а заодно нашего птенчика – тот любил путешествовать. После лекции к
нему подошла одна из слушательниц и сказала: «Пан профессор, у меня есть для
вас подарок. Недавно умерла моя близкая подруга, совершенно одинокая женщина;
мне пришлось улаживать после ее смерти дела и разбирать вещи. Я раздала почти
все, у меня самой квартирка небольшая. Но вот точно такого Кашпаречка оставила
себе на память – знала, что он много лет хранился в той семье. А теперь вижу,
что он должен быть в вашей коллекции…».
Вацлав вновь разлил виски по бокалам.
– В связи с чем предлагаю выпить за вездесущих
любителей чего бы то ни было. – Он вилкой отвалил кусок от влажно
поблескивающего бока «монкухена». – Без их надоедливого энтузиазма хрен бы
что состоялось в этой жизни. Профессионалы – те угрюмы, ревнивы, эгоистичны,
завистливы. Они – фанатики, они… короче, выпьем без ссылок: виски того стоит. А
вы – что вы сидите, как засватанный? Смело орудуйте: масло, сыр… эти булочки
называются «бротхен»… Да. Отец, помню, прилетел назад как на крыльях. И что он
придумал после этого случая? Вот что значит организаторские способности: дал
объявления в несколько местных газет. Знаете, мелкие газетенки, которые тем не
менее от корки до корки прочитывают жители данного городка. Не поленился и,
помимо Чехии, осеменил своими объявлениями подобные издания в Германии и
Австрии… И семена взошли, и прорвало плотину времени! И к нам поплыла
потусторонняя флотилия любви моего пылкого предка… Вернее, остатки флотилии:
уверен, что спустя столько лет доплыли далеко не все… Тоже – история для
романа, не правда ли?
Он умолк и затих, забыв обе заскучавших руки на краю стола,
как пианист – на краю клавиатуры, будто раздумывал – продолжать рассказ или
довольно с гостя. И видимо, решил, что – довольно. Ну что ж, это было его
правом…
Какие крупные кисти рук, отметил гость. Крупные,
выразительные кисти рук, созданные и разработанные природой вовсе не для
научной работы.
– Вы играете на рояле?
– Бог миловал, – очнулся профессор. – В
молодости бренчал на гитаре, завывал диссидентские песенки, у меня довольно
авантажный, как жена говорила, голос… Ну-с, наливаю по… забыл, какой по счету,
коллега, и дай бог, не последней. А почему вы пирог не доели?
– Оставил кое-кому, – внимательно и остро глянув
на Вацлава, ответил Петя. И вдруг неизвестно откуда, скорее всего из-под стола,
пронзительный скандальный голосок заверещал:
– Пусти! Пусти меня! А ну, пусти меня на свет бош-ший,
негодяй-хорош-ший!!!
Конечно, это было жестокой шуткой: профессор подпрыгнул на
стуле, вскочил и стал озираться: безумные черные глаза над желтым фартуком.
Тогда Петя, чтоб уж не мучить его, распахнул пиджак, молча указав подбородком
на внутренний карман, из которого, будто из-за ширмы, выглядывал маленький
нахальный задира, продолжая выкрикивать:
– Сижу весь день, как пр-роклятый! Затоптанный!
Захлопнутый! Свинья, паскуда, др-рянь и жмот: пир-рог сам жр-рет, Петр-рушке не
дает!
Рухнув на стул, профессор Ратт безмолвно глядел на
крошечного узника, который норовил выпрыгнуть из кармана.
– О господи… – наконец пробормотал он, с силой
массируя грудь. – Вы еще и вентролог! Предупреждать же надо… –
склонился к Пете через стол, осторожно, двумя пальцами потянув на себя лацкан
пиджака: – Позвольте? – Извлек из кармана фигурку, бормоча: – Да, да…
похоже, наш… – Не глядя, нащупал на подоконнике очки и повторил, уже вооруженный
линзами, уверенный, удивленно-счастливый: – Из на-а-аших… Только он… это
странно: не он, а она. Да? Ай да предок, ай да прохвост! Жив человек в делах
рук своих! Вот, значит, с каким делом вы явились…
