– Верю? Верю ли я?! Милый вы мой! – загрохотал
профессор. – А вы-то сами, вы-то – кто? Искусство ваше проклятое,
магическое – это что? не ворожба? Когда расписная деревяшка в ваших руках
оживает, это как называется? не ворожба?
– Нет! – твердо ответил тот. – Не ворожба, а
мои руки, – и поднял обе руки над столом, вытянул их ладонями вверх,
пальцами пошевелил: – Мои руки и моя интуиция.
– Руки! – повторил профессор. – А вы
поглядите-ка на свои руки, – и насмешливыми глазами указал на стену за
спиной гостя.
Гигантская тень на стене, отбрасываемая этими крыльями,
полностью опровергала Петины слова: казалось, что пальцев не десять, а куда
больше, и в каждом не три, а четыре фаланги.
– И что такое интуиция в вашем деле, если не предтеча
свершения, созидания? – продолжал профессор. – Что это, если не энергия
предвосхищения, которая и сама по себе уже – свершение? Интуиция, она и есть –
ворожба… Обостренная и развитая, она и есть та сила, что «из воздуха производит
воду, из воды – кровь и из крови – плоть». А уж душу для этой плоти
добыть… – он наклонился над столом, приблизив свое острое лицо к
ястребиному лицу гостя, и голос понизил: – …душу добыть для созданной плоти…
это уж как получится…
Он выпрямился, вскочил и встал над Петей:
– Или вы считаете, что древние были идиотами? Вы
дальше-то будете слушать? Да? Тогда уж заткнитесь до самого конца. Придержите
свое трезвое мнение, тем более что и вы тоже – человек, этой «остросюжетной»
историей обожженный…
– Так вот, не прошло и года, – продолжал
он, – как жена родила кукольнику здоровую девочку, с поразительного цвета
волосами: цвета гудящего пожара. А затем еще одну: Элизу. И это стало главной
его ошибкой! Я говорю: рождение второй дочери стало роковой ошибкой моего
незадачливого предка.
– Почему?
– Потом что Корчмарь – он один, и приглядывать может
только за одной из женщин. Поделить его между сестрами не представлялось
возможным. Старшая – моя прабабка – первой вышла замуж, и отец ей торжественно
передал заветную куклу. Муж ее – землемер, человек, подбитый ветерком, –
на работу нанимался в самых разных землях, воеводствах и провинциях, поэтому
после свадьбы молодая чета сразу уехала. И спустя какое-то время семья получила
известие, что у молодых родилась дочь все той же завораживающей полыхающей
масти. Брюхатый идол служил на совесть: как станок на монетном дворе, он
печатал миниатюрных девочек нежнейшей фарфоровой красоты в ореоле бушующего
огня. Этаких опасных парселиновых куколок.
Между прочим, эти волосы я помню по моей бабке. Представьте,
она дожила до девяноста двух лет, под конец жизни вся была как печеное яблоко,
так что по лицу невозможно было понять, смеется она или плачет; но волосы:
тонкие, вьющиеся, невероятной молодой густоты… они создавали вокруг головы,
особенно на солнце, интенсивное гранатовое свечение, из-за которого моя бабка,
ругательница и клоунесса, смахивала на какую-то пламенеющую в витраже святую.
Но – вернемся к Корчмарю. Все как бы забыли, что подрастает
Элиза, девушка в высшей степени решительная, которая не привыкла пускать свои
дела на самотек, тем более что два трепещущих кавалера уже ожидали от нее
окончательного ответа в отблесках ее пламени… – Он усмехнулся, покачал
головой, будто бы любуясь следующим поворотом истории. – Вы догадываетесь,
что произошло дальше? Правильно: умная и ловкая девушка поехала навестить
сестру и познакомиться с крошкой-племянницей (в ту пору моей бабке едва
исполнился годик). Приехала, нагруженная подарками, гостинцами и приветами, и…
исчезла из дома сестры буквально на другое утро, прихватив Корчмаря! И больше
уже ее никто из родных никогда не увидел, включая и двух трепещущих женихов.
Какова решимость, а?! Как представлю одинокую девушку на перроне вокзала
какого-нибудь незнакомого ей города с единственным саквояжем в руках… ей-богу,
достойно восхищения!
Вися… беглянка Вися на перроне самарского вокзала, с одной
лишь небольшой сумкой в руках, где спрятан украденный идол. «Она стояла одна…
сирота сиротой…» И больше уже никто из родных никогда ее не… Нет, она дождалась
смерти Тадеуша Вильковского и возникла… Для чего? Мучило то, что совершила в
день похорон своей самоубийцы-сестры? Повиниться хотела… и не решилась?
Загадочная Вися – ведь ты уже не отзовешься, ты никогда не откроешь, зачем тебе
надо было так поспешно убегать, кто мог преследовать тебя, кто представлял
опасность для твоего ребенка?..
– Да, отчаянный шаг, одинокое решение, прыжок в
пустоту… – задумчиво повторил Вацлав Ратт. – Уверяю вас, это все были
опасные женщины, достойные восхищения… Впрочем, моей бабке, когда та стала
подрастать, не до восхищения было. Лет до тридцати она от страха не выходила
замуж, но в конце концов встретила моего деда, исключительно напористого,
земного от пяток до волос человека – он и юристом был, и несколько обществ
возглавлял, и статьи в газеты пописывал… На колдовство и прочую мистику,
включая всех этих «родильных кукол», ему было глубоко плевать. И, знаете,
своими уговорами он загипнотизировал провидение – то как бы уснуло, во всяком
случае, прикрыло глаза, а иначе я не могу объяснить такое везение: тридцати
трех лет от роду бабка родила единственную дочь, мою мать, – благополучную
во всех отношениях девочку, ни в малейшей степени не похожую на тех
огненноволосых фурий, которых исправно поставлял Корчмарь… И больше уже бабка
не рисковала. Постепенно в семье вместе со спокойной радостью воцарилась
уверенность, что – пронесло, пронесло, закончился срок проклятия, беда миновала
и ушла в прошлое… Бабка всем рассказывала историю о Корчмаре, очень картинно, в
подробностях, округляя глаза, повышая голос в нужных местах, при этом не
забывая клясться, что все так и было на самом деле, потому что история в ее
артистическом изложении припахивала, как вы правильно заметили, даже не серой,
а какими-то трансильванскими вампирами или еще чем-нибудь в этом роде. Моя
жена, к примеру, вообще в нее не верила. Моя жена была в высшей степени трезвым
ироничным человеком… А моя мама… В юности моя мать была очень хороша. Если
захотите потом взглянуть – в моем кабинете на столе стоит ее фотография. В ней
была такая мягкая спокойная прелесть одаренной девушки из обеспеченной семьи.
Она училась в Венской консерватории по классу фортепиано, много читала, была
страстной поклонницей Шпенглера и в надежные объятия моего отца угодила
согласно благоразумному выбору. И правильно сделала: он любил ее всю жизнь, как
юноша, и страшно переживал, когда… Понимаете, они поженились, едва она окончила
консерваторию, и затем полгода ездили по Европе: Италия, Португалия, Испания…
Мама даже выступала – она была совсем недурная пианистка. Словом, все было
прекрасно, безмятежно, волшебно… Мама говорила: «как по писаному». Она ждала
ребенка, и они строили счастливые планы, хотя в Германии уже было нехорошо, и
умные люди, доверявшие своему нюху, оформляли визы в Америку. Но вы же знаете,
что такое абсолютная слепота личного счастья. Ты просто не смотришь вокруг, ты ни
черта не замечаешь. Ты и твое счастье – это и есть весь безбрежный мир.
И вот у них родился мальчик… – Вацлав Ратт грустно
усмехнулся. Он поднял на Петю глаза, и по влажному их, чуть виноватому взгляду
видно было, что профессор изрядно набрался. – Ну, вы уже поняли: ребенок
смеялся. Он все время смеялся, пока не умер. Проклятый, давным-давно умерший
корчмарь амнистий не раздавал… Отец перерыл всю медицинскую литературу, возил
маму на консультации к светилам чуть ли не всех европейских столиц. И все светила
в один голос уверяли, что она совершенно здорова и вполне может родить
нормального ребенка. Однако, несмотря на отчаянные мольбы отца еще раз попытать
счастье больше она не решилась. Ни-ког-да.
