– Что у вас за руки, Гарик? – заметила
бабуся. – Этими руками не швы накладывать, а могилы копать.
– Разговорчики в строю! – я придвинулся ближе к
столу и удобнее развернул ее кресло. – Открываем рот, ну-ка!
Увы, день сегодня был из «разговорчивых». Значит, за тот
час, что я здесь проведу, я услышу немало лестного в адрес какого-то, черт его
дери, Гарика, за которого она меня принимает уже несколько месяцев.
Час ужина, благолепное завершение долгого дня: вокруг столов
съехались коляски, чуть ли не возле каждой – штатив с капельницей. Сами
орудовать ложкой могут немногие, поэтому санитары и сестры переходят от одного
к другому, на иврите, арабском и русском весело покрикивая: «Ширале, открой
рот! Это вкусно! Ицик! Нет! Плеваться нельзя! Это вкусно!»
Возможно, именно из-за уменьшительных имен, все ужасно
похоже на детский сад, какую-нибудь спецгруппу недоразвитых детей. Спецгруппу
необратимо впавших в детство.
– Вы женаты, Гарик? – Строгий тон, поощрительный
подтекст, кусок непрожеванного мякиша, выползший на подбородок… Инвалидная
кадриль: еженедельно мы с ней протанцовываем один и тот же круг тем. В основном
это личная жизнь некоего Гарика, к которому я уже даже привык, и его ужасающая
профнепригодность под началом незабвенной бабуси.
– Женат, Вера Леопольдовна.
– Как зовут вашу жену?
– Майя.
– Хм! Майя… Красивое имя.
Я усмехаюсь: еще бы не красивое. А помнишь, бабуся, как вы с
ней друг друга любили, какими были подругами, обе рослые, сильные, обе заядлые
хохотуньи и обе мотовки: уж прошвырнуться по магазинам так прошвырнуться,
оставив там треть зарплаты мужей. А помнишь, как ты плакала горючими слезами,
когда выяснилось, что наша Майя бездетна? Ничего, ничего ты не помнишь: сумерки
богов… Щуплый усатый подросток, препоясанный огромным подгузником, бредет в
полутьме, окликая Гарика, идиота-практиканта сорокалетней давности.
Благополучно осилили остатки йогурта, приступили к творогу.
– Гарик, вы заполнили историю болезни?
– Конечно, Вера Леопольдовна.
– А теперь идите… – Далее следовала непечатная
фраза такой изысканной фигуры и мощи, что я выронил ложку, тем более что она опять
заплевала мне творогом свитер, и я должен был оттирать салфеткой и себя, и ее.
– Бабуся… не знаю, чем тебя допек в свое время этот
Гарик, но…
– Делайте свое дело и не болтайте! – одернула
бабуся.
– И то верно, – пробормотал я, вздохнул и принялся
срезать корочку с куска хлеба.
Санитар Махмуд, верзила араб с разбойничьим выражением лица,
лучший санитар во всем здании, стал разносить на тарелках шоколадные утюжки
торта с геологическими прожилками сливочного крема. Старики оживились и
завертели головами. Возникла Танечка.
– Внимание, дорогие! – Профессиональная улыбка в
сочетании с зорким сверлящим взглядом: не дерется ли кто, не впал ли кто в
кому, не наделал ли кто в штаны, омрачив тем самым всеобщее благоухание… –
Сегодня у нас праздник, дорогие! Сегодня нашей Вере исполнилось девяносто
девять лет! Пожелаем же ей…
И так далее, о господи…
Повторила этот спич на русском и английском. Старики
загалдели – кто одобрительно, кто так, на всякий случай.
– Что она несет? – подозрительно сощурилась
бабуся. – Болтают, болтают, а роженицу выбрить некому.
– Тебя поздравляют. – Я наклонился и чмокнул ее в
сухую бумажную щеку. – Тебе сегодня исполнилось девяносто девять лет.
– Бред собачий, – отозвалась она. – Мне сорок
восемь, и я еще в соку. Что?!
– Ничего. Ты в соку. Открывайте рот, Вера Леопольдовна…
и не жуй ты, ради бога, часами один кусок. Глотай!
– Знаете что, Гарик… – О, сегодня она была в
ударе… Стоит лишь удивляться, что я, ее внук, в быту крайне редко прибегаю к
тому ряду слов, который иногда очень хочется из себя выплеснуть.
География в этом зале была представлена богато: Марокко,
Йемен, Ирак, все созвездие постсоветских стран, Америка и даже Новая Зеландия.
В последнее время, с приездом в страну большого числа французских евреев,
появились здесь и две старушенции с хорошим маникюром, кокетливыми стрижками,
каркающими голосами.
За нашим столом, кроме незабвенной бабуси, сидели: Ширале,
кроткое создание восьмидесяти шести лет, бывшая узница Биркенау, с изрядным
Паркинсоном и в полной прострации; Клава, девяностодвухлетняя чья-то русская
теща, в ясном уме и с юдофобией такой неистовой силы, которая держала ее на
плаву, бодрила и не давала спасовать перед возрастом; четвертой была
заслуженная учительница Белорусской ССР Маргарита Витальевна (она подчеркивала
отчество и не позволяла никому, даже Махмуду, не выговаривающему более двух
русских слогов, называть себя, как порывался он, – «Марой»). Маргарита
Витальевна была еще ого-го, ходила сама, опираясь на палочку, помнила школьную
программу. Навещали эту абсолютно одинокую старуху две ее выпускницы
шестидесяти восьми лет, которых она нещадно гоняла и жучила. Она враждовала с
Клавой до того, что несколько раз их даже рассаживали по разным столам. Но
положение нашего стола – у самого окна, над широкой панорамой городка и
пустынных гор – считалось самым выигрышным, за место это сражались, так что
заслуженная учительница стучала на Клаву – буквально, металлической кружкой по
столу, – а та посыпала ее «жидами и масонами», ничуть не смущаясь, что и
сама волею судеб вынуждена закончить дни в жидомасонском приюте.
После того как незабвенная бабуся послала Гарика по
известному адресу, Клава проговорила твердо и ясно:
– Вот это наш человек.
– А иди ты в… – энергично отозвалась Вера
Леопольдовна. – Я тебя погоню без выходного пособия! Не акушерка ты, а
манда собачья!
– Так, бабуся… – Я вытер ей салфеткой подбородок и
усы и решительно взялся за ручки кресла. – А теперь мы погуляем…
Тяжелый кус ее праздничного торта так и остался на тарелке,
и, отъезжая, я видел, как с двух сторон к нему ринулись Клава и Маргарита
Витальевна, чуть ли не фехтуя вилками.
В эту холодрыгу я не рисковал вывезти ее на улицу; осенью
она перенесла из-за одной такой необдуманной прогулки воспаление легких.
Пришлось тормознуть в холле, под резными опахалами какого-то деревца в большой
керамической кадке.
Я придвинул стул, сел напротив нее и взял в свои ладони ее
крупную, по-прежнему властную руку. Властную не по силе, а по автономно от
мозга существующей внятности движений. Усталый израсходованный мозг уже
устранился от процессов, упрямо влекущих организм изо дня в день, а вот руки,
руки, которые всю жизнь милосердно и проникновенно делали свое дело, все еще
удерживали ясный образ и логику жестов существующего мира… Бог знает, скольким людям
эта рука помогла увидеть свет. Например, лично мне, ее внуку. Мама
рассказывала: когда она, лопаясь по всем швам, играла зорю последним петушиным
криком, бабуся, точно так же взревывая, кричала: «Давай, давай!!! Макушка
показалась, можно шляпу надевать!!!»
