– Откуда ты знала, что Вися беременна? – повторил
я. – Она приходила к тебе на прием?
– Вильковская… красная, как пламя. Она тут всех
подпалит…
– Она состояла на учете в вашей консультации?
– Черта с два! – гаркнула бабуся. – Тедди
просил приехать, машину прислал… Дома, дома… Я ее дома осмотрела, у них… Девять
недель, уже сердцебиение вовсю – ах ты, сука, какой аборт… Умолял прямо там
делать, немедленно, деньги давал страшные… Та – которая из них? – плакала,
не хотела: «Уеду-уеду…» Деньги прямо совал… постой… сколько… – Бабуся
продолжала жевать пирог, выплевывая кашицу себе на колени. Я не шевельнулся,
чтобы подобрать и почистить. – Пятьсот шекелей, вот сколько.
– И ты отказалась?
– Пятьсот шекелей!.. Никогда не была святой, но этот
человек… от него преисподней разит… Я ему говорю: плевать на твои угрозы,
Тедди, отправляйся к чертям вместе с твоими дружками из Большого дома. Я –
полковник медицинской службы, блядь! И у гэбистов жены тоже рожают… Вера
Леопольдовна еще пригодится… Плюнула и ушла.
Бабуся подняла наконец голову от своих тапок и спросила:
– Почему в браме стоит та, первая жена? Первая жена –
стоит, смотрит… Заблудилась, что ли?.. Они все как в огне… головешки… огонь…
Вслед мне смотрит. Все поняла. Я видела: она все поняла… Две жены. Скотина!
– Бабуся! – проговорил я. – С чего ты решила,
что Вися беременна от Вильковского?
У меня зачастило сердце, хотя я говорил себе, что все это –
дела давно минувших страстей, все умерли, все забыто, да и бабуся может нести
полную околесицу. Но я чувствовал… нет, я просто знал, что каждое ее безумное
слово – чистая правда, осколок правды, и мне почему-то необходимо было собрать
из этих осколков подобие зеркала, в котором отразилась бы давно погубленная
жизнь.
– С чего ты решила, – повторил я, – что она
была беременна именно от Вильковского? Может быть, просто он, как опекун, не
хотел разгла…
– Еще, – она показала на тарелку в моей
руке. – Это не так уж плохо, Гарик, это вполне съедобно. Я никогда не
умела печь пирогов…
Но меня уже невозможно было остановить. В отчаянии я
запихнул ей в рот еще кусок и настойчиво повторил:
– Почему ты уверена, что Вися была беременна от него?
Может, от кого другого?
– Глупая Бася… – прошамкала она полным ртом, и я
едва не застонал: старая прачка толклась на пути, запруживая ручеек едва
сочащегося рассказа, как камень в почти пересохшем русле.
Прожевав и проглотив наконец кусок, бабуся внятно
проговорила:
– Не верите, у Бобы спросите. У моего внука. Он помнит.
Он сидел на кухне, делал уроки. Вот у него спросите… Вдруг Глупая Бася: глаза
вытаращены, задыхается… лепечет. Я показала на Бобу глазами, она перешла на
идиш, чтобы ребенок не понял. У нас во Львове польская и украинская прислуга
неплохо говорит на идиш… Бедная Бася… была красная от ужаса: «Безбожники,
безбожники…» Ха! Бася, знаешь, где твой бог?! От я тебе сейчас покажу…
Бабуся открыла рот в ожидании следующего куска, но я не
шелохнулся. Я просто двинуться не мог. Тогда она закрыла рот и с явным
удовольствием выдала:
– Она их застукала…
– Кого? Когда?! – крикнул я.
– Гарик, не орите, здесь палата интенсивной терапии для
недоношенных.
– Хорошо-о-о, – простонал я. – Ответь только:
что значит – застукала?
– Бася несла чистые сорочки Вильковскому. Он франт,
Вильковский, знаете? Дома носит шикарный халат… Каждый год халат шьет, вельможный
пан…
– Да-да! Постой…Ты про Басю, про то, как она…
– Бася обвешана чужими ключами. – Она
хмыкнула. – Все знают ее честность, все дают ей ключи. Она входит,
раскладывает белье в шкафу, уходит, запирает двери… У Баси твои ключи как в
сейфе… Ой, как чисто стирает Бася! Гарик, вы видите эту стирку? Где вы такое
найдете, в какой прачечной? И крахмалит, и подсинивает… Я имею вид.
– Ну?! Она вошла… и?
– Ну. Вошла и увидела Вильковского с его запасной
женой… Уронила рубашки на пол, кинулась бежать… Гарик, а у вас сколько жен?
Неплохой вопрос, а? Неплохой вопрос, заданный мне в самое
подходящее время. Честно ответить ей: две? Или ответить честно: ни одной?
Все посетители заведения давно уже разошлись. Трижды Махмуд
выходил в холл, укоризненно показывая мне на часы в виде зайчика на стене (на
них, впрочем, никогда нельзя разобрать, – который час). И каждый раз я
складывал руки на груди жестом молящегося перед иконой и готов был рухнуть в
намаз кверху задницей, чтобы только мне позволили договорить с пациенткой. С
полковником медицинской службы.
Наконец я выдал своей несчастной бабке амнистию и с ветерком
докатил ее до палаты, где была уже распахнута дверь в ванную и где привычные
руки двух санитаров заученными движениями подхватили ее и завертели. Она успела
только крикнуть мне:
– Ну, Гарик, не маленький, без меня зашьете! – и я
вышел.
Вышел и потащился к лифту, еще не понимая – что мне делать
со всем этим взрывоопасным кладом горючей тоски: с тем, что я выколотил сегодня
из незабвенной бабуси.
Ведь ясно, что я скорее сдохну, чем расскажу кому бы то ни
было – тем более Лизе – о том, что сегодня услышал. Просто я не мог не думать о
ней. Вернее, о них двоих… Да нет, о ней, конечно: о Лизе. Я уже не мог не
думать о ней…
А когда сел в машину, то минут десять не мог поднять руки,
чтобы включить зажигание. Сидел, уронив лапы на колени и тупо глядя на
пепельные холмы перед собою, окаймленные шафранной полосой уходящего солнца…
* * *
…и вспоминал последний свой приезд в Прагу, два года назад.
Хороший отпуск получился, какой-то… душевный. Возможно, потому, что Лиза была
хороша: она недавно вернулась из клиники и радовала меня своим стабильным
состоянием.
И лето стояло чудесное, теплое; по ночам сыпали дождики, а по
утрам…
Я снял машину, и изо дня в день мы «калымили». Просматривали
за завтраком план культурных акций в окрестностях Праги и выбирали, куда ехать.
Объезжали городки и замки, где проходили очередные ярмарки,
«грнчирске трхи»
[15]
, фехтовальные турниры, концерты
средневековой музыки или выставки кактусов…
Нам было здорово втроем…
По обеим сторонам дороги лежали на лугах рыжие катушки
прессованного сена, тянулись вверх зеленые струны хмеля на рогатинах, и
черепичными крышами взбегали на взгорки то городок, то деревня, то ферма…
В спущенные окна «Рено» врывался тугой шелковый ветер,
хватал Лизу за волосы и таскал, и вил из них жгуты – полоща, отжимая,
выплескивая в окно. Она сидела рядом со мной, Петька с кофром и ширмой – сзади;
он то и дело хватал отвеянные назад пряди ее волос и крепко тянул на
себя, – как ставят паруса на яхте. И тогда она закидывала назад голову,
сердилась, смеялась и – крепко пришвартованная – наугад колотила кулачками по
его рукам…
