В сущности, нам все равно было, куда податься. Мы выбирали
удобную площадку в людном месте – перед воротами замка, в зубчатой фиолетовой
тени башен и церквей, на асфальтовом островке возле автостоянки, на древних
каменных плитах внутреннего двора – и обстоятельно располагались: расставляли
ширму, вешали на нее марионеток, разбрасывали по кругу маленькие квадратные
маты для детей и врубали музыку.
И публика быстро слеталась… Многие смотрели Петькины
представления не по одному разу. Были и такие, кто приезжал специально, в
надежде, что «тот самый кукольник» окажется тут снова. Сам не раз слышал
счастливый детский вопль издалека: «Мама, наш кукольник!»
Мне доверяли обходить публику с войлочной Петькиной шляпой.
Я нацеплял сизый нос из папье-маше на резинке, нахлобучивал
черную паклю парика, а в брюки подкладывал сзади две подушечки, отчего штанины
вздергивались, а зад выпирал так дико и смешно, что, когда я, стеснительно
вихляя бедрами, с постной улыбочкой, со шляпой в огромной своей лапище, обходил
публику, это был отдельный аттракцион, доставлявший мне самому непередаваемое
удовольствие.
Во время представлений Лиза сидела на земле, среди детей,
скрестив ноги и опершись локтями о коленки. Она неотрывно глядела на Петю,
напоминая ту забавную девочку, что таскалась с нами по городу все летние
месяцы, из года в год. Я тоже глядел на него во все глаза. Петька работал в
традиционном костюме кукольника из сказки: белые чулки, короткие штаны до
колен, фрак, бабочка, лиловые туфли с пряжками, кудри до плеч и та самая шляпа
на затылке.
Он цеплял в ухо тяжелую серебряную серьгу-прищепку – для
дополнительной нити, которую незаметно пристегивал к какой-нибудь части тела
марионетки, – и тогда происходило странное: эта изобретенная им
дополнительная нить связывала его с куклой настолько, что нельзя было понять,
кто кого ведет. Возникало впечатление, что кукла приноравливает шажки к
хозяину, оглядывается на него, ища одобрения; и тот любяще кивал, и
синхронно с ним, гордо кивала кукла, и топала ножками, и всплескивала ручками.
Они улыбались друг другу, беседовали, пикировались, ссорились…
Движениями головы… нет, не так: вкрадчивым танцем вытянутой
шеи, не диктующей, а следующей за движениями куклы, он сообщал ей такую
пластическую убедительность и невероятную человечность жестов, что когда,
отработав, кукла повисала на ширме, уступая очередь другой, то дети и взрослые,
бывало, подходили осторожно потрогать, будто себя проверяли: правда ли, что это
только кукла, а не живое существо?
Иногда он наказывал ту или другую, не оживляя ее неделями.
Потом они мирились. Однажды я сам видел такое примирение, вроде бы шутливое
(видимо, передо мной ему захотелось все обратить в игру, в сценку). Но я-то
видел его лицо в тот момент, когда, проходя мимо висящей на стене компашки, он
легонько тронул одну из кукол плечом и что-то с нею сделал. Та открыла глаза, и
он насмешливо проговорил: «Ну? Отозлилась? Будешь еще выкрутасничать?»
Публика особенно любила номер с Фаюмочкой. Я и сам его
обожал. Фаюмочка был добряком и лукавцем неопределенного пола и рода. Нечто
среднее между лешим и домовым: вместо носа – клистирная трубка, толстый зад,
острые шкодливые ушки и близко поставленные глаза. Обаяния этого существа
хватило бы на вагон упитанных детишек.
У него была обстоятельная, деловая, как бы устремленная
вдаль походочка; он все время куда-то стремился: нос по ветру, тело торпедой
несется вперед. Видел я его в деле множество раз, и всегда это была
импровизация. Фаюмочка шутил, танцевал и общался с публикой в зависимости от
момента и настроения. С торопящейся физиономией обегая зрителей по кругу, мог
вдруг тормознуть перед девочкой с подтекающим мороженым в руке и долго так
стоять, лукаво и укоризненно на нее глядя под нарастающие смешки зрителей.
(Клянусь, что в такие моменты его улыбочка росла и ширилась.) А затем в точно
выбранной паузе внятно проговорить сытеньким и румяным голоском:
– А Фаюмочке?..
Тут публика валилась от хохота с ног.
После него – по контрасту – Петька выводил хриплую эстрадную
диву Ариадну Табачник: приз Евровидения, пять пластических операций, последний
муж – сталелитейный магнат… Это была оторва! Дебелая блондинка в открытом
сарафане; из каждой подмышки у нее вываливалось по две поролоновых груди. По
сигналу Петьки я нажимал на кнопку музыкального центра, в воздух взмывала
«фанера», Ариадна выходила, кланялась… и у нее вываливалась грудь. Номер
заключался в борьбе с одной из грудей, которая непременно вываливалась, и по
ходу песни певица запихивала ее обратно в сарафан, в то время как с другой
стороны от резкого движения вываливалась другая грудь… пока в вихре безумного
миллиона алых роз певица закруживалась залихватской юлой, щедро обвешанная
летящими раздувшимися грудями, как домохозяйка – авоськами…
В своей империи он был могуществен и абсолютно счастлив.
Самый счастливый властелин самой счастливой из всех когда-либо существовавших
на свете империй. Его несчастливость в реальной жизни, его неизбывная,
неутоленная любовь к единственной женщине в эти минуты и часы полностью
исчезали, едва он вступал под своды своего рая (так декорации гаснут во тьме
перехода к следующей сцене спектакля), под картонные кроны знойных пальм, под
бисерные радуги фонтанов, под акварельные позолоченные облака…
…Мы не гонялись за особенными заработками и после
одного-двух представлений закатывались пообедать в какой-нибудь недурной
ресторан.
Однажды накупили в супермаркете еды и остановились в лесу,
на берегу одной из тех струистых, мелких, запруженных изумрудными валунами,
золотоносных – в смысле прибылей – речек, в минеральных водах которых заключено
благосостояние курортного края.
Это была окраина городка, уютнейшая поляна, опушка смешаного
леса: бук, каштан, граб, береза, дубы, ну и хвойные разных пород и оттенков, от
желтовато-салатного до глубокой темной прозелени лиственниц.
Неподалеку тянулась мшистая каменная ограда мрачноватой виллы,
так и просящейся в фильм ужасов: с башенками, пузатыми балкончиками,
островерхими крышами в виде сланцевых колпаков, с фигурными печными трубами и
тремя флюгерами, смотрящими в разные стороны…
Мы расстелили плед на траве, крапленной мельчайшими ромашками
– будто кто манку просыпал, – в тени огромного, эпической мощи дуба, с
ветвями, отягощенными золотыми слитками солнца, и мгновенно раскурочили курицу,
с голодным остервенением ломая ей поджаристые конечности. Райский обед под
сводами зеленого собора…
– Очень кукольный замок, – заметил Петька,
созерцая виллу и задумчиво догрызая куриное крылышко. – В таком уютно
душить старых герцогинь. В надежде на жирное наследство…
– Мужики, кому последнюю ногу? – окликнула Лиза.
Она стояла коленями в ромашках, держа куриную пулку перед собой, как тюльпан.
– Мне!
– Мне!!!
– Лиза, прошу вспомнить, что я твой муж, и рассудить по
справедливости.
